— Еще мне денек, и я буду здорова совсем. Я чувствую, как мне становится лучше.
И мы чувствуем. Действительно, все идет на лад. Мы приходим часто просто так. Отдохнуть. Придешь, посмотришь, пощупаешь, и легче становится. Снимается усталость от других больных, студентов, просто различных невзгод. Все остается за порогом ее палаты… Она лежит одна в палате. Вторая кровать пустая. Посидишь на ней, отойдешь к двери — издали оценивающе посмотришь. Проверишь анализы и… пойдешь работать дальше. И шефам легко докладывать. Все хорошо. И все. И главный шеф, и непосредственный мой шеф — оба довольны.
Девятый день прошел также хорошо.
Начались десятые сутки. Я гордо собрал всех близких своих на работе, и небольшой, но компактной массой все двинулись за мной: иду хвалиться.
Смотрели. Щупали. Радовались.
А Лариса Петровна охотно со всеми разговаривала.
— Когда ходить можно будет, доктор?
Я сегодня дежурю. Дежурить-то легко сейчас. Когда устану ночью, да только вряд ли устану, зайду к ней.
Больные поступают. Больные! Поступайте! Много поступайте! Сегодня я со всеми справлюсь!
— Быстрее! В изолятор!
Это кричат на лестнице. Бегу. На ходу:
— В чем дело?
— Кажется, умерла ваша больная.
— ?!
Какой вздор! Я же только оттуда! С чего бы ей плохо было? Нет. Не может быть!
Бегу.
Меня увидели анестезиологи. Сразу побежали следом. По отделению нельзя бегать. Редко бегаем.
Бегу.
Лежит. И ясно, что оживлять уже поздно. Уже и не Лариса Петровна.
Это или инфаркт сердца или какая-нибудь артерия важная закупорилась.
Внезапная смерть. И ничего нельзя сделать. Я тоже так могу умереть.
— Как же так случилось, Лариса Петровна?
Выхожу из палаты сразу усталый, не в силах сделать ничего, даже жеста. Мысли обрывочны. Ноги ватные. Неужели сегодня еще дежурить?
Сажусь в кресло. Закрываю глаза. И курить не хочется.
На далекой реке Амазонке есть маленький город Манаус. Там построен оперный театр. Копия парижского. Только чуть больше, чуть шикарнее. В городе нет ни одной труппы. Раз в год приезжают артисты из Рио-де-Жанейро на два дня. Играют и уезжают. На одном спектакле может побывать весь город — с детьми и со стариками. В остальное время театр разрушается. А лес наступает на город и смыкается вокруг города. Скоро будет лишь один театр в лесу.
Огонек вокруг сигареты круги дает. Никак не встретится огонь с сигаретой. Наконец дым пошел в глотку.
— Какое сегодня число?
— Двадцать первое декабря.
— Да-а… денек.
— Какой день?
Вечно эта дура пристает с дурацкими вопросами.
— Никакой.
В кабинете у шефа мягкое кресло. То ли сижу, то ли лежу. Передо мной окно замерзшее. Фонарь с улицы сверкает в каждой льдинке на стекле. Передо мной какая-то новая, чужая галактика. И я уношусь в нее. Мысли кувыркаются. Манаус… Дежурство… Больные… Дома строят… А вдруг война… Все равно ж строить надо…
Что-то я распустился! Надо работать. Работа есть работа. Впереди дежурство.
Пойду пока напишу посмертный эпикриз. Закончу ее историю болезни.
«Поступила в отделение с диагнозом рак желудка. После компенсации имевшегося у больной диабета 12/XII произведена операция. На операции обнаружен рак, занимающий весь желудок и прорастающий в толстую кишку и ножку селезенки. Произведено тотальное удаление желудка, селезенки и резекция поперечной толстой кишки. В послеоперационном периоде со стороны области операции течение удовлетворительное. Со стороны диабета состояние относительно тяжелое, лабильное. К 7-му дню диабет был компенсирован, углеводный обмен стабилизировался.
Больная стала принимать через рот жидкую пищу. На 10-е сутки на фоне благополучного течения и удовлетворительного состояния наступила внезапная смерть, по-видимому, от эмболии легочной артерии.
Заключительный диагноз: рак желудка с прорастанием в ножку селезенки и толстую кишку. Сахарный диабет. Эмболия легочной артерии». И подпись. Моя.
Вообще-то это был успех. А смерть — случайность, которой не должно быть.
МОЙ ПОРЯДОК
Я ленив. Я чудовищно ленив. Я люблю, чтобы все было близко, чтобы меньше двигаться. Для этого надо рационализировать сбою жизнь, чтобы все было под рукой. Я люблю, чтобы мой беспорядок был моим беспорядком, потому что мне лень что-нибудь искать, а беспорядок при сохранившейся памяти — это порядок, это личный порядок, это мой порядок. Я люблю, чтобы было много пепельниц, потому что мне лень вставать, а пепел на полу не входит в мой порядок-беспорядок. Это уже грязь. И потом, лень подметать, лень обходить кучки пепла на полу, а наступать — опять нарушен мой беспорядок. Опять грязь. Приходится лавировать между грязью и моим порядком-беспорядком.