А теперь я иду размываться — это значит, я помою перчатки, смою кровь и остальную грязь с них, высушу, то есть вытру полой своего уже грязного, не годного для следующей операции халата, а если есть лоточек с тальком, то руки в перчатках опущу в тальк, обсыплю их этим порошочком и сниму перчатки, вывернув их, чтобы тальк оказался внутри, чтобы потом легче было надевать резиновые перчатки на руки. Перчатки готовы для стерилизации на другую операцию. Я уважаю чужую лень и понимаю, что мне все это сделать на руках легче, удобнее, быстрее, чем если я их гордо скину в раковину и скажу: «Будет жить», а потом сестрам операционным придется все это делать, распластав перчатку сначала на краю раковины, а потом вытирать на столе. Но когда я забываю про лень собственную — перестаю уважать чужую лень, я сбрасываю перчатки в раковину, а фартук и халат на пол.
Больного сейчас разбудят и повезут в палату, а я пойду покурю, покалякаю с коллегами, запишу операцию в историю болезни, потом, чтобы не пришлось еще раз приходить сюда, перепишу в операционный журнал, потом напишу направление на исследование отрезанного желчного пузыря, потом я пойду соберу камни, которые были вырезаны у больного, промою их и завтра отдам либо больному, либо родственникам его. Лучше я сейчас соберу и помою, а то завтра еще придется долго их всех, родственников и больного, уговаривать, что там не рак, не смерть, лучше я сейчас все подготовлю, а завтра камни им отдам.
И если жизнь, медицина, моя лень подготовили мне еще одну операцию, я начинаю все сначала. Но зато, когда все операции уже сделаны, я со спокойной совестью могу пойти из операционной в отделение и буду там смотреть больных, делать перевязки, записывать истории болезни, оформлять документы на выписку, заниматься протоколами разных собраний, проверять исполнение разных взятых на себя и на других обязательств… Я лучше все это сделаю сразу после операции, а то мне потом будет лень: мне лень здесь оставаться долго.
А потом, когда все сделано, я с остальными врачами и ординаторами отделения ля-ля развожу, лясы точу, калякаю и покуриваю — думаем, что будем делать завтра.
Уже давно можно убегать домой — рабочий день кончился, но лень. Я сижу. Я отдыхаю. «Не уверен — не убегай». Я ленив. Я чудовищно ленив.
НЕДОСТАТОК РЕСПЕКТАБЕЛЬНОСТИ
Как жалко, что я не босс. Ну подойдет к ним молодой парень, длинный, худой, с еще юношески дефектной фигурой, как говорят портные и продавцы магазинов «Одежда», и они, естественно, должны будут подумать: «И вот этот будет оперировать нашего папу!» Ну хоть какой-нибудь признак респектабельности. Ну хоть что-нибудь бы мне для солидности. Сейчас выйду к этим прекрасным двум девочкам, девушкам, и скажу:
— Здравствуйте. Я дежурный хирург. Я сейчас принимал вашего отца.
— Здравствуйте, доктор. Ну скажите, что у папы? Что делать будем?
И я вынужден буду сказать им:
— У вашего папы ущемленная грыжа. Его надо срочно оперировать.
— Что вы говорите! Неужели это необходимо? Может, можно подождать?
Они с сомнением будут смотреть на меня, оценивать мой внешний вид, мою юность. Юность почему-то вызывает недоверие, считается, что в юности все радикальны, и, наверное, они усомнятся в необходимости предложенной мной операции. Они ж ведь и сами молодые, похоже, что моего возраста. Во всяком случае, мне так показалось, когда я в приемном покое принимал его, а они сидели и ждали в соседней комнате.
И я должен прийти к этим девочкам:
— Нет. Ждать нельзя. И без того много времени прошло. Вы и так слишком долго дома ждали. Он уже на грани большой опасности.
А они, наверное, подумают, что надо бы спросить совета у кого-нибудь посолиднее, а не у этого мальчишки, у меня то есть.
Никакой во мне солидности. Я ж не могу им сказать, что я и есть сегодня ночью ответственный хирург.
Ах, какие обе девочки красивые! А мне явно не хватает солидности, респектабельности, уверенности… Вот! Может, мне не хватает уверенности? Да, главное: нет уверенности. А почему? От недостатка знаний, опыта? Знать знаю. Нет навыка разговаривать с родственниками. Нет навыка разговаривать с хорошенькими девушками. Вот если бы они лежали больные и их надо оперировать, я и не заметил бы, что они хорошенькие. Больные и больные. А тут… Что ж мне с ними говорить-то, о чем? О чем — ясно, но как? Они мне не должны поверить:
— Может быть… Вы на нас только не обижайтесь, но, может быть, с кем-нибудь посоветоваться еще? Вы не подумайте, что мы не доверяем, но папа наш… Это все неожиданно… Мы так волнуемся.