Борис Дмитриевич взял в руки скальпель, один ассистент — крючки, раскрывать операционное поле, второй — салфетки, вытирать кровь, и зажим в другую руку — останавливать кровотечение.
Борис Дмитриевич[1]. Начали.
Алла Андреевна. Разрез. Девочки, отметьте время.
Светлана стала заполнять карту наркоза и течения операции.
Первый ассистент Бориса Дмитриевича — палатный врач больного, а второй, у которого в руках крючки, — интерн, то есть врач первого года работы, и диплом ему дадут только по окончании годичной интернатуры в этой больнице.
Первый ассистент — Герасим Петрович.
Второй — Олег Васильевич.
Герасим Петрович. Раскрывай, Олег, раскрывай. Да только не бездумно. Следи за скальпелем. Куда скальпель — туда и крючки. Какой ты бесшабашный!
Борис Дмитриевич. Чего ты его сразу начинаешь ругать? Подожди еще. Он не бесшабашный, он пока еще безшалашный, молодой.
Некоторое время все молчат.
Борис Дмитриевич. Гера, подержи желудок. Вот так. Вот она, язва. Высоко-то как! Ай-яй-яй! Плохо. Неудобно. Если это рак, надо полностью желудок удалять. Не пойму, что это. Плотное очень. Может, и рак. А узлы мягкие — нераковые. Почти у самого пищевода. Пощупай и ты, Гер…
Герасим Петрович. Да. Не скажешь. А если и не рак, как можно оставить? Все равно удалять придется.
Борис Дмитриевич. Если это язва, можно здесь вырезать языком, ступенькой и отсюда шить начать. Очень, очень неудобно…
После долгих прений, впрочем не очень долгих, они вырезали участок с язвой и послали его на срочное исследование под микроскопом: если окажется рак, то предстоит полное удаление желудка, если язва — сложная резекция, но часть желудка все-таки останется. А пока шили, перевязывали — здесь много чего шить и перевязывать надо. Девяносто процентов времени операции идет на шитье и перевязывание. А может, и больше.
Шьют, перевязывают, ждут ответа.
Наконец позвонили из лаборатории: картина не совсем ясная. Больше похоже на язву, но, может, и рак.
Что же делать?
Борис Дмитриевич. Придется полностью удалять желудок. Рисковать нельзя.
Алла Андреевна. А по-моему, там язва.
Герасим Петрович. А как ты можешь видеть? Надо же пощупать. Болтаешь только.
Борис Дмитриевич. Почему так думаешь?
Алла Андреевна. Не знаю. Вся картина болезни не для рака. И анализы все, и вид его. Хоть место у вас и опасное.
Борис Дмитриевич. В том-то и дело.
Слова сами у них выщелкиваются, но все они продолжают работать с прежней интенсивностью. Все стоят у своих станков. Алла Андреевна следит за дыханием, сжимает и отпускает мешок. Борис Дмитриевич накладывает на ткани зажим. Герасим Петрович кладет рядом другой. Олег ножницами рассекает между зажимами. Борис Дмитриевич поднимает за ручку один зажим. Герасим Петрович подводит нитку, завязывает ее. Олег ножницами отрезает концы. И снова. Работа идет, но сколько удалять, где остановиться, еще не решили. Работают. Говорят. Думают.
Принять решение должен один. Борис Дмитриевич.
Борис Дмитриевич. Алла, как он?
Алла Андреевна. Ничего. Все показатели стабильны.
Борис Дмитриевич. Перенести-то он операцию перенесет, сегодняшний день перенесет, а вот как будет заживать? Не знаю, что делать.
В конце концов они решили удалять желудок полностью. Ведь если это рак в самом начале, то полное удаление желудка, если он перенесет операцию, может дать выздоровление на много лет.
А если оставить и это окажется рак, опухоль вскоре снова обнаружится и пойдет на оставшуюся часть и в другие места тоже.
Они сделали операцию максимально радикально — удалили весь желудок.
— Василий Семенович! Все. Все кончили. Все в порядке.
Опьяненный наркозом больной:
— Ну начинайте же! Что же вы не оперируете?
— Да все, все уже. Сделали.
— Нет. Неправда. Где же?..
А после позвонили из лаборатории и сказали, что при внимательном длительном исследовании всех отделов они думают, что рак все же маловероятен.
С этого момента и пошли терзания Бориса Дмитриевича: зачем сделали такую операцию, и перенесет ли больной такую операцию, и что будет думать больной, если узнает, что ему сделали такую операцию?
И вот вся эта пляска в голове: «такую», «не такую», «так» или «не так» — все это не редкость, но привыкнуть к ним он, да и не только он, наверное, не мог. Как в первый день.