Они прошивали аорту, а потом от такого напора, от этой мощи кровь свистела через отверстия, и после шитья надо было прошитые места некоторое время прижимать салфетками, чтобы густая, вязкая кровь, ее составные тельца осели на этих дырочках; в этих дырочках и кровотечение прекратилось бы, дырочки заткнулись бы.
Кровь идет по синтетическому вязаному протезу, и, пока он тоже не пропитается, через все поры его вязки тоже сильное кровотечение.
А если подумать, что вот так выливается кровь его товарища!..
Нет, не надо хирургам оперировать своих!
Сколько раз Виктор говорил ему, не связываться со своими, не класть их в больницу.
Поднимали давление, переливали кровь, восстанавливали дыхание. Восстанавливали дыхание его товарища.
Они давно уже кончили, но Борис Дмитриевич не уходил из операционной.
— Пойдем, домулло, пойдем. Ведь все уже. Анестезиологи сами управятся. Не мешай им.
Он знал, что «анестезиологи сами». Он знал, что, товарищ это его или просто незнакомый абстрактно-конкретный больной, анестезиологи все сделают ровно настолько, насколько они умеют. И он ничем не может помочь им.
Но разве есть доводы разума, когда лежит на этом столе твой товарищ!
— Нет, Борис, никогда не клади к себе в больницу близких своих.
— Папа, а почему кенгуру на двух ногах ходят, а в людей не превратились?
— А потому, что они не ходят, а прыгают, поэтому у них времени нет подумать. Ничего не могут решить: только задумаются — прыг, прыг… Все время их что-то заставляет прыгать. — Виктор Ильич засмеялся и сказал: — Пойдем лучше к жирафам, у них передние ноги в два раза длиннее задних, а шея длиной с нас двоих.
— Я знаю, видал.
— Ты слишком много знаешь, Ленька. Если ты такой знающий, скажи мне: вот научились склероз лечить, пусть пока только временно вырезать, научатся рак лечить, всё научимся лечить — отчего же люди будут умирать, а?
— Ни от чего.
— Думаешь, так? Прыг, прыг… Я с тобой тоже сейчас прыгать могу.
„ПРОСТИТЕ, ИЗВИНИТЕ“
Звонок будильника тарахтел несколько дольше обычного, наконец Валера Степанов поднял голову.
— На кой черт я его завел! — сказал он, глядя на часы и, естественно, ни к кому не обращаясь, так как никого в комнате не было.
Голова, как и бывает со сна, всклокоченная, лицо отечное.
Валера сел на край кровати. Голова гудела. Тошнило, дрожали коленки. Синдром похмелья, сказали бы доктора. От сигареты сильно и долго кашлял, как дед, хотя Валере всего двадцать девять лет.
Он, конечно, вчера прилично перебрал. Валера Степанов стал вспоминать. Кончил смену. Сдал машину. Магазины были уже закрыты, но Валера еще днем запасся бутылочкой.
Виталик и Юра тоже сдавали машины. «Чем не компания?» — подумал Валера и предложил им выпить. Ведь он же не был алкоголиком, чтоб пить одному.
Они вышли на улицу и в ближайшем подъезде распили бутылочку на троих. Закуски не было — захмелели, посмелели.
Виталик подмигнул и тоже вытащил из кармана бутылочку. Повторили. Потянуло на воспоминания, на сентименты. Юра посмотрел на Валерину татуировку, выглядывавшую из расстегнутой рубашки, и умиленно сказал:
— Ну и хороша у тебя картинка, Валер. Кто такую сделал?
— Это в тюряге еще. У нас один сидел. Ну, капитально делал. Всего уже меня разрисовал, да тут заметили. Замели — и в карцер.
Виталику тоже картинка понравилась.
— Хороша. А ты за что подзалетел?
— Да ни за что. Я тогда в такси работал. Теперь-то обратно не берут — из-за того гада. Найти бы мне его, ну уж я бы еще несколько лет своих не пожалел! Я б его добил!
— А что было-то?
Виталик и Юра облокотились на подоконник и приготовились слушать.
— Ну, вез я его не так чтоб много. С похмелья был. Не поддавши, конечно, но противно на волю глядеть. А он сидит и выгибается: «Скажите, пожалуйста», «не могли бы вы», «если можно». Ну слова в простоте не скажет, совсем уж обнаглел! Ну ладно, я молчу. Что спросит — отвечу, все путем. Приехали. На счетчике девяносто восемь копеек, а он так же вежливо, понял, и дает мне рубль. А? Ну, я не выдержал, конечно, говорю: «Ну, ясно, что с ученого взять, только слова и можете болтать удобные». А он, сука, услышал, голову обратно в машину просунул и говорит: «Простите. Не расслышал. Что?» Еще какую-то хреновину сказал — не понял ее. Ну меня такая злость на него взяла — совсем обнаглел, вижу. Я легонько газу дал, он головой мотнулся, очками ударился, порезался. Ну, набежали мусора, «скорую» вызвали, ему припаяли сотрясение мозга, и два года я прокукарекал.