— Как можно живого человека ограничить рамками «можно» и «нельзя»? Это только сегодня утром можно и нельзя. А уже к вечеру что раньше было нельзя — стало возможным.
— Да что ты так раздухарился? Что случилось?
— Этих молодых девчонок выпускают из училища с формулами, созданными еще в девятнадцатом веке. Но ведь мыслить-то теперь надо уже по-другому. Двадцатый век! А если медики так же будут мыслить, как и раньше, что ж, пусть остаются шаманами. Но молодых зачем уродовать? Их просто напичкали целым сонмищем разных обязанностей и запретов. Ни дети, ни взрослые от лишних запретов лучше не становятся.
— Ну ладно, Олеж. Все это я уже слышал.
Он засмеялся над собственным митингом. Но не в силах сразу остановиться.
— А иначе и будет получаться, как у нас в больнице. «То положено, а это не положено», в сторону же и думать не моги.
«Положено» и «не положено» — любимые слова нашей Натальи Филипповны.
От них действительно иногда бывает невесело.
ЗАЧЕМ ВАМ ЭТО ЗНАТЬ?
Михаил Николаевич скинул свою операционную пижаму и стал надевать сначала рубашку, затем брюки, затем туфли.
Сидевший на диване Александр Григорьевич давал советы:
— Ты бы сначала брюки надел. А то войдет кто-нибудь.
— Ну и войдут. Дела! Зато, если я сначала надену рубашку, в брюки ее заправлять не надо, она сама туда тогда ложится.
— Это верно, это резон. А я норовлю портки натянуть сначала.
Александр Григорьевич дежурил сегодня, поэтому он не торопился, не переодевался, он делал вид, что благодушествует. Он думал. Ему было о чем подумать сегодня. А пока он искал, вырабатывал линию поведения и манеру общения в новой необычной ситуации.
Михаил же Николаевич торопился, так как они сегодня задержались на операции, а потом долгий тяжелый разговор отнял у них, помимо сил, еще и время, а раздевалку вот-вот закроют, и Михаил Николаевич может остаться без пальто.
Михаил Николаевич надел пиджак, и как будто кто-то дожидался этого момента: в дверь постучали.
— Войдите.
Вошел больной, недавно оперированный. Больному была сделана резекция двух третей желудка. Прободная язва была. Заболело у него сразу. Привезла «скорая помощь». Ночью же ему экстренно сделали операцию. Сейчас он готовится уже к выписке. В руках он держал рентгеновские снимки.
— Зачем же вы мне говорите, что язва, когда это рак?
— Да что вы! Какой рак! Язва у вас. И что за снимки, откуда они у вас?
— Я зашел в ординаторскую, там никого нет, и взял.
— Зачем?
— Я хочу знать: рак у меня или нет?
— Зачем? Мы же вам сказали, что не рак. А потом, вы же не понимаете в снимках. Кем вы работаете?
— Неважно. Не медик. Но понимаю. Я инженер.
— И в ординаторскую нельзя входить. Там есть тайны чужих вам людей. Там наши тайны.
— Вы от меня скрываете. Покажите мне историю болезни.
— Нельзя. Сегодня мы вам покажем, у которого нет рака, а завтра будет просить тот, у которого есть. Нельзя.
— Вот и у меня есть.
— Покажите снимок. Где вы видите рак?
Больной подходит к столу и чертит что-то на бумажке.
— Вот. Я смотрел в книжке. Схематически контуры желудка должны быть такими. Да?
— Ну такими.
— Дали мне барий. Значит, контуры должны быть видны. Да?
— Так.
— А вот мой снимок. Моя фамилия, да?
— Да.
— Контуры здесь совсем другие. Значит, остальная часть заполнена опухолью. Я прочел в книге.
— Но у вас же нет двух третей желудка! У вас не могут быть контуры обычного желудка. Типичная картина резецированного желудка.
Больной задумался. Наверное, ему это в голову не приходило. Он думал другими категориями.
Михаил Николаевич положил ему руку на плечо и сказал:
— Знаете, есть такой наш великий поэт Заболоцкий. Ну пусть не великий, для меня великий. Он как-то написал: «Не то, что сложной их натуры никак не мог понять монах, здесь пели две клавиатуры на двух различных языках». Я вас просто не понимаю. Зачем вам все это надо знать?
— Ну покажите мне историю болезни. Я должен знать.
— Зачем? У вас болезнь была не похожа на рак. Я бы если бы подозревал у себя рак, наоборот, давал возможность себя обманывать. Зачем мне это знать? Зачем? Неумолимая природа, которая всех нас обрекла на смерть, охранила нас от знания момента своей смерти. Общество лишь как высшую меру наказания объявляет этот срок и приблизительный момент наступления этого мгновения. При самом тяжелом грехе против этого общества или его членов.