Михаил Николаевич сказал большую речь с необычной горячностью. Михаил Николаевич здесь, в своем кабинете, оказывается, не был похож на Михаила Николаевича в палате. Куда девались дежурные шуточки, ничего не значащая улыбочка? Все не то.
Но вся эта речь, волнение разбились, как комары о крыло какого-нибудь могучего авиалайнера.
— А я хочу!
— Вы что, верующий человек, которому надо обязательно исповедаться, причаститься? Вы верите в загробную жизнь?
— Нет. Но я хочу знать точно, что у меня!
— Я даю вам честное слово — рака нет у вас. Я вам сейчас дам историю болезни, но вы ведь все равно не поверите. Я же вижу. У вас что, есть в жизни дело какое-то, которое необходимо завершить, дело жизни? Почему вы так хотите знать? — Они оба уже крайне измучены разговором, но Михаил Николаевич не унимается: — Помните «Смерть Ивана Ильича», ему даже вера в бога не помогала. Он был в ужасе перед смертью. Поэтому мы не говорим никому, если рак. Но у вас-то все хорошо. Я вам сейчас покажу историю болезни, если вы никому не расскажете про это.
— Никому. Но я хочу знать.
— Подождите около ординаторской. Сейчас мы выйдем.
Больной вышел. Михаил Николаевич вытер платком лоб, закурил и сел на диван рядом с Александром Григорьевичем.
— Вот дела. Он как снайпер бил, этот больной. Сейчас он зациклился, все равно не поверит. Да и не скажу, чтоб я удачно выступал. Откуда ему знать, что я не ему это говорил?
Они вышли из кабинета и вместе с больным зашли в ординаторскую.
Михаил Николаевич вытащил из стола историю болезни и отдал больному. Тот просмотрел ее всю, прочел внимательно анализ микроскопического исследования отрезанного желудка, вздохнул:
— Может, у вас есть еще одна история болезни? А это дубль для больных.
— Я ж говорил, что вы не поверите. Неужели вы думаете, что у нас есть время писать еще и дубли? У вас все хорошо, но объясните мне, пожалуйста, зачем вам так надо знать? Мне это очень важно понять — зачем?
— Да просто так! Низачем. Знать хочу.
— Ну, а если бы рак оказался, что бы вы делали?
— Ничего. Знал бы.
— Вам что, завещание, может, надо написать?
— Нет.
— Тогда не понимаю. А я вот не хочу знать!!! Ну ладно, разбирайтесь с Александром Григорьевичем, а я пойду. Раздевалка, конечно, уже закрыта, я остался без пальто. Попрошу «скорую», они меня до такси подкинут, а завтра в куртке приеду. Как думаешь, Саша, довезет меня «скорая», возьмут?
— Конечно.
— Красиво будет. Прямо из машины с крестом в машину с шашечками.
Ушел.
Не правда ли, ненормально: Александр Григорьевич ни разу не вставил ни одного слова, не подал реплики, ни разу не включился в разговор. Он смотрел в окно. Он листал какую-то книгу. Он вставал. Он садился. Это было, наверное, неправильное поведение, потому что больной мог подумать: «Александр Григорьевич не может врать, потому себя так и ведет».
В углу дивана нахохлившимся грифом сидел Александр Григорьевич и смотрел непонятным глазом вслед шефу.
— Идите. Мы вам сказали все. Идите.
А до этого разговора был разговор другой.
Когда они кончили операцию, Михаил Николаевич завел в кабинет Александра Григорьевича, запер дверь и начал:
— Саша, у меня в течение последнего месяца сильные боли в животе.
Александр Григорьевич открыл было рот, но Михаил Николаевич его остановил:
— Ты подожди. Послушай сначала. Боли носят характер редких приступов. Точной локализации они не дают. Временами вздувается живот. Бывает ассиметричен.
— Куда вы клоните?
— Туда и клоню. Ты подожди. Сейчас признаки хронической непроходимости толстой кишки. Там какое-то препятствие.
— По полочкам раскладываешь.
— Вот именно. Давай вместе раскладывать. Это не колит. Какое может быть препятствие? При ощупывании ничего мне обнаружить не удалось. Опухоли я не прощупываю. Но самого себя знаешь как щупать!
— Можно сделать рентген толстого кишечника.
— Можно. Но зачем? Слушай дальше… Ты меня пощупай. Мне можешь ничего не говорить. Нащупаешь так нащупаешь. Что операция нужна — это и без рентгена ясно.
— Как без рентгена операция! А если все-таки колит? Разве у нас уж такая точная наука?
— Я ведь не первый день наблюдаю за собой. И понимаю не хуже тебя.
— Так вы же не господь бог — можете и ошибиться!
— Могу. Но я много думал и все время наблюдаю. Я тебя прошу, не раздражай меня. И без тебя тошно. Пощупай.
— Только вы помните, в какое положение меня ставите?
— Понимаю. Можешь же ты товарищу и начальнику оказать снисхождение.