Совещание проходило в мрачной и гнетущей атмосфере. Я рассказал свою историю, и после нескольких минут недоверчивого непонимания мне удалось вбить в их головы сознание того, что мы в опасности. Фаллона, разумеется, не пришлось убеждать, но Поль Халстед, как всегда, во всем противоречил.
— Все это звучит весьма неправдоподобно, — заявил он со своим обычным высокомерием.
Я взорвался.
— Вы хотите сказать, что я лгу?
Фаллон предостерегающе опустил свою ладонь на мою руку. Халстед сказал:
— Нет, но я думаю, вы преувеличиваете — и используете свое воображение.
Я предложил ему:
— Тогда попробуйте прогуляться по джунглям. Если пуля воображаемая, то она не причинит вам вреда, когда вы на нее нарветесь.
— Я уверен, что вы могли сделать больше для того, чтобы помочь бедняге Ридеру, — сказал он.
Я перегнулся через стол, чтобы схватить его, но он резко отпрянул назад.
— Довольно! — рявкнул Фаллон. — Поль, если вы не хотите предложить ничего конструктивного, держите рот закрытым.
Кэтрин Халстед неожиданно в первый раз при всех атаковала своего мужа.
— Да, заткнись, Поль, — сказала она резко. — Меня уже тошнит от тебя.
Он посмотрел на нее с недоверчивым изумлением.
— Ты снова приняла сторону Уила? — спросил он оскорбленным тоном.
— Здесь не существует сторон — и никогда не существовало, — ответила она ледяным тоном. — Если кто-то и имеет склонность преувеличивать, то это не Джемми. — Она посмотрела на меня. — Мне очень жаль, Джемми.
— Я тебя не просил за меня извиняться, — вспыхнул он.
— А я этого и не делаю, — сказала она с твердостью, способной резать как алмаз. — Я извинилась перед Джемми за свое собственное поведение — за то, что не слушала его раньше. А теперь просто заткнись, как тебя попросил профессор Фаллон.
Халстед был настолько удивлен этой атакой с неожиданной стороны, что стал тихим и каким-то задумчивым. Я посмотрел на Рудетски.
— Что ты об этом думаешь?
— Я верю вам, — ответил он. — У нас возникли проблемы с этими проклятыми чиклерос еще в Лагере-Один. Они проявили себя как отчаянные негодяи, и меня не удивляет, что чиклерос в вас стреляли. — Он расправил свои массивные плечи и обратился к Фаллону: — Но этот парень, Гатт, это что-то новое. Мы не знали про него.
— У вас не было необходимости про него знать, — сказал Фаллон бесцветным голосом.
На лице Рудетски появилось упрямое выражение.
— А я считаю, что такая необходимость была, мистер Фаллон. Если Гатт организовал чиклерос, то это означает большие неприятности. В контракте не было сказано про то, что нам придется попадать под пули. Мне это не нравится — так же как Смитти и Фоулеру.
Остальные двое мужчин серьезно закивали головами. Я вмешался:
— Что ты хочешь сделать, Рудетски? Организовать профсоюз? Для этого уже несколько поздно. Ввел ли тебя в заблуждение мистер Фаллон или нет, не имеет значения. В любом случае, я уверен, что он это сделал не намеренно. Главный вопрос теперь заключается в том, что нам делать с Гаттом.
Фаллон сказал устало:
— Мы можем сделать только одно. Позволить ему взять то, что он хочет.
Смит и Фоулер снова энергично закивали, а Рудетски произнес:
— Я тоже так думаю.
Кэтрин Халстед поджала губы, в то время как Халстед, кивнув головой, обвел всех собравшихся внимательным взглядом.
— Вы считаете, что это выход? — спросил я, — Мы просто отдадим Гатту три миллиона долларов, погладим его по головке и будем надеяться на то, что он уберется. Весьма сомнительно, что все случится именно так.
Рудетски подался вперед.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я уверен, ты совсем не глуп, Джо. Гатт собирается совершить преступление — он хочет украсть три миллиона долларов, принадлежащие кому-то еще. Я не знаю, кому эти вещи принадлежат по закону, но уверен, что мексиканское правительство имеет на них все права. Вы на самом деле думаете, что Гатт позволит кому бы то ни было вернуться в Мехико и подать на него официальную жалобу?
— О Боже! — воскликнул Фаллон, трезво оценив сложившуюся ситуацию.
— Вы хотите сказать — он перебьет нас всех, всех до одного? — спросил Рудетски взволнованно.
— А что бы ты сделал на его месте? — поинтересовался я цинично. — Разумеется, сделай скидку на то, что ты не испытываешь особого уважения к святости человеческой жизни.
Тут поднялся всеобщий гвалт, на фоне которого выделялся низкий голос Рудетски, извергающего проклятия. Смит крикнул:
— Я ухожу отсюда.
Я ударил кулаком по столу и гаркнул:
— А ну-ка замолчите, все вы!
К моему удивлению, все внезапно остановились и посмотрели на меня. Я не имел привычки заявлять о себе подобным образом, и может быть, здесь я немного перестарался — в любом случае это сработало. Я ткнул пальцем в сторону Смита.
— И куда, черт возьми, ты собрался идти? Как только ты углубишься в джунгли на десять ярдов, чиклерос сделают тебя холодным. У тебя там не будет ни одного шанса.
Лицо Смита стало мертвенно-бледным, и он нервозно сглотнул.
Фаллон сказал:
— Черт возьми, он прав, Смитти! Мы здесь в ловушке.
Внезапно голос Фаллона окреп.
— Это невозможно, Уил, вы слишком сгущаете краски. Вы представляете, какой шум поднимется, если Гатт вдруг решится на это… на это массовое убийство? Вы думаете, что человек может просто пропасть, не вызвав своим исчезновением никаких вопросов? Он никогда не решится на такое.
— Нет? Кто еще, кроме нас, знает, что Гатт здесь? Он имеет опыт — у него есть организация. Я готов поспорить, стоит ему только свистнуть, и сразу появится сотня свидетелей, готовых доказать, что он находится в Мехико прямо сейчас. Он будет абсолютно уверен, что никто на сможет связать это происшествие с его именем.
Лицо Кэтрин побледнело.
— Но когда они найдут нас… найдут наши тела… они узнают, что…
— Мне очень жаль, Кэтрин, — сказал я. — Но нас никто не найдет. В Кинтана Роо можно похоронить целую армию, и тела никогда не будут найдены.
Халстед вмешался.
— Вы сами это сказали, Уил. Кто еще, кроме нас, знает, что Гатт находится здесь? А мы об этом знаем только с ваших слов. Лично я его не видел, так же как и все остальные присутствующие здесь — за исключением вас. Мне кажется, вы хотите принудить нас к каким-то действиям.
Я с изумлением посмотрел на него.
— А за каким же дьяволом мне все это нужно?
Он пожал плечами.
— Вы с самого начала изо всех сил пытались пролезть в эту экспедицию. К тому же вас всегда очень интересовала стоимость того, что мы нашли. Я не думаю, что мне нужно продолжать дальше, не так ли?
— Да, лучше не надо, — выпалил я. — Этого делать не стоит, иначе я вобью вам зубы в глотку. — Все остальные смотрели на меня, сохраняя молчание, давая мне знать, что такое обвинение требует того, чтобы на него ответили. — Если я хочу вас принудить к чему-то, то почему я помешал Смиту уйти? Тогда почему я хочу, чтобы мы все держались вместе?
Рудетски шумно выдохнул и посмотрел на Халстеда с неприязнью.
— Боже мой! На одну минуту этот парень сбил меня с толку. Мне следовало знать его лучше. — Халстед заерзал на своем стуле, почувствовав себя неуютно под полным презрения взглядом, а Рудетски обратился ко мне. — Так что же нам делать, мистер Уил?
Я уже собрался сказать «Почему ты спрашиваешь меня?», но один взгляд на Фаллона заставил меня переменить решение. Он весь как-то странно осунулся и смотрел прямо перед собой невидящими глазами, созерцая что-то внутренним зрением. Я не знал, о чем он думает, и не хотел строить предположений, но было очевидно, что мы не можем положиться на него как на лидера. Халстед не смог бы перевести и слепого на другую сторону улицы, в то время как Рудетски по своей натуре был типичный сержант, сверхзффективный, когда ему скажут, что делать, — но ему должен кто-то сказать. А Смит и Фоулер во всем следовали за Рудетски.
Я никогда раньше не брал на себя роль лидера, поскольку у меня никогда не возникало желания вести за собой кого бы то ни было. Я всегда придерживался мнения, что каждый человек должен идти своим собственным путем, и если он будет использовать мозги, данные ему Богом, то никогда не пойдет по чужим следам и в то же время не станет ждать, что за ним пойдут другие. Я был одиноким волком, крайним индивидуалистом, и, возможно, из-за этого прослыл серым и бесцветным. Я не испытывал потребности в том, чтобы навязать кому-то свою точку зрения, вид активности, который, по-видимому, был любимым занятием для остальных, и это объясняли тем, что я не могу сказать ничего стоящего, — достаточно ошибочно.