И где-то среди этих обломков был Фаллон!
Я нашел два мачете, лежащие крест-накрест, так, словно кто-то положил их, собираясь исполнить танец с саблями, и взял одно, чтобы очистить от мелких ветвей то место, где ожидал найти Фаллона. После десяти минут работы я обнаружил руку и пальцы, сведенные смертельной судорогой, но еще несколько ударов открыли залитое кровью лицо Смита. Пробравшись чуть дальше вдоль линии стены, я сделал еще одну попытку, и на этот раз я его нашел.
Фаллона прижало к земле веткой дерева, и когда я потрогал его руку, то с изумлением обнаружил, что она еще теплая. Я быстро пощупал его запястье и ощутил слабую пульсацию. Фаллон был еще жив! Он не погиб от руки Гатта, устоял против старого врага человека и, что почти невероятно, остался живым, невзирая на неистовство стихии, обрушившей на домик целое дерево.
Я взмахнул мачете и приступил к работе по его освобождению, что оказалось не слишком сложной задачей, поскольку он лежал в углу между полом и стеной, и это спасло его при падении дерева. Вскоре я вытащил его на свободу, после чего устроил с максимальным комфортом в месте, защищенном от солнца. Когда я это сделал, он по-прежнему находился без сознания, но цвет его лица заметно улучшился, и на нем не было заметно никаких следов повреждений, за исключением черного синяка на лбу. Я подумал, что теперь он сможет прийти в себя без посторонней помощи, поэтому оставил его, чтобы заняться более важной работой.
Детали компрессора были спрятаны в яме возле домика и засыпаны сверху землей, но всю территорию покрывали сломанные ветки деревьев и прочие обломки, среди которых попадались целые стволы. Я на мгновение задумался над тем, откуда они здесь появились, и бросил взгляд на склон холма позади сенота. От открывшейся передо мной картины у меня перехватило дыхание. Цепь холмов была расчищена от растительности так, словно над ней поработала бригада Рудетски с бензопилами и огнеметами.
Это сделал ветер — сильный ветер, который налетел на деревья и вырвал их с корнем. Я повернулся и, снова взглянув на домик, увидел, что дерево, чьи корни торчали так необычно, устремившись в небо, вероятно, было брошено со склона холма и, пролетев над сенотом, упало вниз как гигантское копье. И вот почему вся территория лагеря, насколько я ее мог видеть, была завалена деревьями и усыпана листвой.
На склоне холма, очищенном от деревьев, обнажилась голая скала, до этого скрытая под тонким слоем почвы, и на самом верху — Храм Юм Чака, гордо вырисовывающийся на фоне неба, выглядел теперь точно так, каким его когда-то увидел Виверо. Я отступил назад, чтобы охватить взглядом всю цепь холмов и посмотреть на то, что скрывалось за развалинами домика, после чего мною овладел священный ужас.
Потому что я увидел знак Виверо, начертанный горящим золотом на склонах холмов. Я никогда не был религиозным человеком, но в этот момент мои ноги стали ватными, я опустился на колени, и слезы навернулись мне на глаза. Оказавшийся на моем месте скептик, разумеется, объяснил бы все простым капризом солнечного освещения, игрой света и тени, вспомнил бы о подобных явлениях в других частях света, где необычные природные формации из горных пород хорошо известны, но скептик не прошел через то, что я пережил в этот день.
Это могло быть игрой света и тени, но тем не менее казалось полностью реальным — настолько реальным, словно являлось делом рук искусного скульптора. Садящееся солнце, прерывисто сияющее сквозь рваные облака, отбрасывало огненно-желтый свет вдоль цепи холмов и освещало огромную фигуру Христа Распятого. На руках, распростертых вдоль всей гряды, был виден каждый напряженный мускул, а шляпки гвоздей в ладонях отбрасывали глубокие тени. Широкая грудь сменялась впалым животом у подножия холма, и в боку, точно под ребрами, зияла глубокая рана, которую скептик счел бы за простую пещеру. Вся структура ребер была видна так же четко, как на рисунке из анатомического атласа, и создавалось впечатление, что эта могучая грудь раздалась для глубокого вдоха.
Но основное внимание к себе привлекало лицо. Огромная голова, склонившись на бок, покоилась на плече, и острые пики скал формировали терновый венец, четко вырисовывающийся на фоне темнеющего неба. Грубые мазки теней, опускающихся от носа до уголков рта, придавали лицу выражение глубокого страдания; полуприкрытые глаза смотрели на Кинтана Роо; и губы, казалось, были готовы раздвинуться, чтобы каменный голос произнес: «Или, Или! лама савахфани?»[11]
Я обнаружил, что руки мои трясутся, и теперь мне было легко представить, какое впечатление произвело это чудо на Виверо, человека взращенного в традициях веры более простой, но и более глубокой, чем наша. Неудивительно, что он хотел, чтобы его сыновья покорили город Уашуанок; неудивительно, что он сохранил все в секрете и снабдил свое письмо золотой приманкой. Если бы этот феномен был обнаружен во времена Виверо, то он несомненно стал бы одним из чудес христианского мира, и открывших его даже могли причислить к лику святых.
Вероятно, этот эффект проявлялся не каждый день и, наверное, зависел от определенного положения солнца и, возможно, даже от времени года. Майя, воспитанные на других изобразительных традициях и не имеющие представления о христианстве, могли даже не понять, что это такое. Но Виверо, несомненно, понял.
Находясь в каком-то трансе, я стоял на коленях посередине разрушенного лагеря и смотрел на великое чудо, столько веков скрывавшееся под покровом деревьев. На солнце набежало облако, и огромное лицо утратило свое выражение мягкой скорби, исказившись в мучительной агонии. Внезапно я почувствовал приступ сильного страха и закрыл глаза.
Поблизости раздался треск веток.
— Давай, возноси свои молитвы, Уил; ты занялся нужным делом, — произнес скрипучий голос.
Я открыл глаза и повернул голову. Рядом со мной стоял Гатт с револьвером в руке. Он выглядел так, словно все эти деревья упали ему на голову. От аккуратной утренней элегантности не осталось и следа, он потерял свой пиджак, рубашка была порвана и висела на нем клочьями, открывая волосатую грудь, покрытую кровавыми ссадинами. У брюк появились дыры на коленях, и пока он обходил вокруг меня, я заметил, что у него появилась легкая хромота и на одной ноге нет ботинка. Но все равно, он находился в лучшей форме, чем я, — у него было оружие!
Он потер рукой свою потную щеку, запачкав ее грязью, и поднял другую руку, в которой держал револьвер.
— Просто оставайся там, где стоишь, — на коленях. — Он прошел немного дальше и остановился прямо передо мной.
— Видел то, что у тебя за спиной? — спросил я тихо.
— Да, я видел это, — ответил он равнодушно. — Эффектное зрелище, не так ли? Лучше, чем гора Ричмор. — Он усмехнулся. — Думаешь, это тебе как-то поможет, Уил?
Я ничего не сказал, а просто посмотрел ему в глаза. Мачете лежало сбоку от меня, и я мог до него дотянуться, если бы немного нагнулся. Но вряд ли Гатт позволит мне зайти так далеко.
— Так, значит, ты молишься, малыш? Что ж, у тебя есть право. — Культурный налет из его речи исчез вместе с элегантностью одежды; он вернулся к своему примитивному началу. — Ты имеешь на это полное право, потому что я собираюсь убить тебя. Ты хочешь помолиться еще? Давай, начинай — пользуйся моей добротой.
Я по-прежнему не раскрывал рта, и он рассмеялся.
— Откусил себе язык? Тебе нечего сказать Джеку Гатту? Ты был весьма нахален этим утром, Уил. Теперь я скажу тебе кое-что. У тебя будет достаточно времени для того, чтобы помолиться, потому что ты не умрешь быстро и легко. Я собираюсь всадить горячую пулю прямо в твои кишки, и тебе понадобится очень много времени для того, чтобы присоединиться к тому парню. — Он ткнул пальцем через плечо. — Ты знаешь, кого я имею в виду — Святого Иисуса на небе.
В его глазах появился маниакальный блеск, а правая щека конвульсивно задергалась от нервного тика. Он уже не мог рассуждать здраво и находился вне досягаемости каких-либо доводов. Исчезла идея насчет того, чтобы заставить меня достать сокровища, — он хотел только мести, утешительной награды, способной подсластить горькую пилюлю.