— Хороши бы мы были… — сказал голос Ясутоки.
— Я думаю, — медленно проговорил голос Всеволода, — что те, кто голосовал за смыв, просто устали от самого факта существования столь неразрешимой проблемы, как Коль.
Макбет отодрал от стола ломоть коричневой коры и стал рассеянно крошить его края.
— Пост Онохой — Центру и посту Караганда, — раздался спокойный голос. — Коль прошел над Байкалом. Пост Караганда, принимайте.
— Пост Караганда принял. Высота двенадцать семьсот, скорость три двести.
— Ну, вот. — Макбет отшвырнул разорванную в твердые клочья кору и отряхнул ладони. На снег медленно посыпалась тонкая бурая пыль. — Пора отдавать приказ в Ориуэлу, Всеволод, извини. Он быстро летит.
— Эх! — раздался незнакомый Макбету горестный голос. — Как спешили с монтажом, как гнали! И какая идея грандиозная была! За считанные минуты его прохода по галерее вычленить из памяти все, чего он стыдится, и смыть!..
— Идея… — не дослушав, медленно проговорил Макбет. — Я еще не имею диплома психолога, но заявляю со всей ответственностью: идея психопатическая. Это называется: пристрелить из жалости… Время идет, Всеволод.
— Центр — посту Караганда, — произнес Всеволод. — Они разговаривают?
— Колю явно не до беседы, — ответил диспетчер. — При появлении внизу Байкала он попросил чуть уменьшить скорость и через двадцать семь секунд сказал: «Красота какая, служивый! Эх, брат… И ничего-то я не видел, ничего не знаю…» Далее молчит.
— Он нужен нам всем, — резко сказал Макбет. — Такой, какой есть. Чтобы понять, чего мы сами стоим.
— Что?
— Если мы всем нашим распрекрасным человечеством не сумеем убедить одного хорошего человека в том, что ложь не необходима для жизни, то грош человечеству цена.
— Далеко пойдешь, Макбет, — с симпатией сказал Ясутоки.
Макбет грустно усмехнулся и, неуклюже косолапя на снегоступах, пошел к скиту.
— Знаешь, Всеволод, — сказал он, — в наших странах это одно время… любили. Посковыривать памятники, поменять названия — и как бы ничего и не было. Новая чистая жизнь.
А на самом деле — просто очередной сброс на ноль. Больше века на месте топтались.
— Центр… — сказал петушиный голос Всеволода и засекся. Кашлянул и повторил: — Центр — Ориуэле. — Чувствовалось, что язык у него неповоротлив, как доска. — Решение референдума психологов отменяю. Смыв не проводить. Подтвердите прием.
Диспетчер в Ориуэле, наверное, просто рта не успел открыть, но Всеволод гаркнул свирепо:
— Подтвердите прием!!
— Ориуэла — Центру, — поспешно ответил диспетчер. — Вас понял. Смыв не проводить. Прости, Всеволод, — уже неофициальным голосом добавил диспетчер, — я замешкался, потому что… показывал большой палец оператору. Мы — за, Всеволод. Откровенно говоря, нас просто воротило от этого решения. Нажать такую кнопку…
— Плакал твой маршальский жезл, — раздался новый голос.
Всеволод нервно рассмеялся.
— Поделом, — сказал он.
— Я серьезно.
— Большие чиновники только и нужны для таких моментов, — проговорил Всеволод. — Спасти дело и получить по шапке… Я же сказал — поделом. Три недели подбирал группу адаптации, весь цвет перебрал… а мальчик, третьекурсник, по чистой случайности попавший в скит, понял дело лучше нас.
Макбет, неумело снимая снегоступы у крыльца, бледно улыбнулся.
— Гийом понял, — вступился Ясутоки.
— Да, Гийом понял, — согласился маршал.
— Всеволод, — позвал Макбет. — Симу, будь добр, предупреди сам, мне… н-не хочется.
— Я все слышу, Мак, — тихо сказала она.
Он даже зажмурился на секунду.
— Я смотрю, у вас там полно народу.
— Нет, я просто на связи. Я уже лечу туда. Спасибо тебе, Мак. Теперь я могу сказать: я бы перехватила его у входа и ни в коем случае не пустила внутрь.
— Ты бы ему все рассказала? — тихо спросил Всеволод.
— Абсолютно все.
— Молодец, — проговорил Макбет. — Ты молодец, Симка. Вот почему ты две недели носа не казала со своего атолла…
— Да. Чтобы никто не услышал.
— Молодец, — повторил Макбет и несколько раз бесцельно похлопал ладонью по шатким перилам крыльца.
— Мак, а ты сам? — спросил Всеволод.
— Я уже выяснил, чего стою. — Макбет положил руку на колпак яркого скорди и стал поглаживать его, потом прижался к холодной машине щекой. А потом уселся на верхнюю, самую скрипучую ступеньку крыльца, прямо под надписью «Пансионъ для холостяковъ».
Этот сборник я постарался выстроить в реальной хронологической последовательности — то есть произведения в нем расположены так, как возникали их ПЕРВЫЕ варианты, становившиеся (порой — через много лет) основами для текстов, в конце концов выходившими в свет. Для сравнения я оставляю и ту датировку, которая уже стала известной благодаря предыдущим изданиям.
Вот, например, «Вода и кораблики». Да, тот текст, который был в итоге опубликован и который продолжает время от времени публиковаться, был написан в декабре 1990 года, когда я сидел в Доме творчества писателей в Комарове, бегал в меру своих скудных спортивных дарований на лыжах, а набегавшись, присаживался к столу. Но история этой не слишком-то гениальной повести долга и почетна.
Первый вариант ее был написан мною на зимних каникулах второго курса университета (январь 1973 г.). Текст этот не сохранился — не могу вспомнить, куда я его дел. Одно время у меня была привычка жечь собственные рукописи, которые по тем или иным причинам вдруг начинали казаться мне устаревшими. Но сжег я первый вариант, называвшийся «Мотылек и свеча», или подарил кому-то на память, или еще что — я не могу вспомнить. Слишком уж много лет прошло. В сущности — целая жизнь.
Толчком для возникновения замысла явились, как это у меня частенько бывало в молодости, впечатления не жизненные (их в ту пору, как легко понять, катастрофически не хватало — увы, не хватает и теперь, но уже не по причине молодости, а по причине занятости), а читательские, литературные. Тогда, едва сдав зимнюю сессию, я приник к только что купленному 24-му тому «Библиотеки современной фантастики», в коем и прочел бестеровского «Человека без лица». Помимо того, что вещь эта мне очень понравилась, у меня блеснула мысль: а если наоборот? У Бестера мельком упоминается одно из наказаний, которым общество телепатов подвергало проштрафившихся своих членов: изгнание из своих рядов; человек, который слышит мысли других, оказывался обречен на жизнь среди нетелепатов и, по мысли Бестера, страшно страдал в одиночестве. А я подумал: а если один-единственный нетелепат оказался бы в обществе телепатов, каково пришлось бы ему?
Первый вариант кончался тем, что мой герой с чувством глубокого удовлетворения тонул-таки в болоте.
Годом раньше моя школьная преподавательница математики, Тамара Григорьевна Дрибинская, учитель божьей милостью (она ухитрилась на какое-то время даже мне, гуманитарию до мозга костей, привить любовь к математике, и я временами по сию пору жалею, что уже не могу с легкостью и интересом почитывать на сон грядущий, скажем, Фихтенгольца; впрочем, дело было не только в математике — достаточно сказать, что именно из рук Тамары Григорьевны я еще в десятом классе получил на прочит нелегальный даже с виду, толстый, на фотобумаге, что ли, исполненный и переплетенный вручную экземпляр «Гадких лебедей»), познакомила меня с молодым, но уже публикующимся фантастом Андреем Дмитриевичем Балабухой. Андрей, таким образом, оказался первым настоящим писателем, с которым я имел счастье общаться вживе. Он прочел мою рукопись и, помимо множества замечаний, которых я сейчас, конечно, уже не помню, сказал вещь, которая вожглась мне в сердце. Это было примерно следующее: «Нет ничего проще, чем закончить вещь, угробив главного героя».
Легких путей я никогда не искал. Мне стало невыносимо стыдно. Я осознал свое убожество всеми фибрами души и переписал вещь от начала до, главное, конца.