— Это самое перспективное направление, — мягко проговорил он. — Я в этом… убежден.
— Вы не специалист.
— Доктор Гюнтер, — проговорил Чарышев. — Соломину проблема по плечу. Мы ведь с вами оба знаем… что это за талант.
Былые обстоятельства вынудили его на время оставить научную деятельность, но они изменились. Семья его прочна и надежна. Как видите, я в курсе и говорю не безответственно. Помогите нам. Он твердит, что все забыл. Мы предлагали ему мнемостимуляторы, но он даже от этого отказался. Он отказывается от всяческого сотрудничества. Я не могу этого понять.
— Это его право.
— Человечество, доктор, — произнес Чарышев.
У меня кружилась голова, я видел Чарышева как бы сквозь туман или залитое водой стекло. С тех пор как Женька разбудил меня, прошло уже восемь часов, и я ни на минуту не сомкнул глаз.
— Что такое — человечество?
Чарышев снял очки, и его глаза стали совсем беззащитными.
— Это — выше всего, — медленно проговорил он. — Это не просто суммы — я, ты, он… Цивилизация, прошедшая миллион адов от пещер до звезд… Кроме этого нет ничего, доктор. Ничего.
Я молчал. Чарышев очнулся, надел очки.
— Понимаете?
— Понимаю, — выговорил я. Что я мог еще сказать?
Он сидел сгорбившись. Над головой его недвижимо летела гипнотически прямая вереница портретов.
— Что делать — ума не приложу, — тяжело сказал он.
…Глубоко внизу текли назад бескрайние бурые равнины, чуть озаренные тлеющим справа туманно-желтым восходом, кое-где украшенные накрененными остовами догнивающих деревьев и — изредка — мерцающими провалами затянутых грязной накипью болот.
5
— Ребята знают? — спросил я, садясь.
Женька пожал плечами.
— Сережка давно выключил радио — знает, что мы бы звонили ему по десять раз на дню. А Вадик не поймет… наверное.
— Жека, — тихо сказала Марина. — Ты действительно ничего не помнишь?
Секунду Женька пытался сдержаться. Честно пытался — я видел, как дергались его острые скулы, выпрыгивая из-под сети морщин и снова утопая в ней.
— Да!!! — завопил он. — Я все забыл! И уже не вспомню!
Марина съежилась от его крика — ей показалось, он обвиняет ее. Мне тоже показалось. Преодолевая головокружение, я подошел к Женьке вплотную, краем сознания понимая, насколько я смешон в этой роли.
— Если ты еще хоть раз повысишь голос… — угрожающе сказал я, не доставая ему даже до плеча.
— Энди, не надо, — устало произнесла Марина. — Он не виноват.
— Виноват… Я подлец, рецидив, все правильно они сказали. Но что я могу поделать! — опять закричал Женька, хватаясь за голову ручищами. — Я не знаю, как делать из вакуума вещество! Не знал и не знаю!
— Спокойнее! — крикнул я.
Марина встала.
— Я не могу больше. Скоро мы начнем кусаться.
— Включи телевизор, — попросил Женька едва слышно.
— Думаешь, там что-то новое? — пожав плечами, спросила она и коснулась контакта. На полстены вымахнул перрон внутри городского магнитолета: опутанные паутиной ярусных дорог глыбы домов вдали, радужное зеркало тротуара, ряд пышных пальм, большая группа людей у эскалатора. Один — в цветастой рубашке и шортах, с грушей транслятора на поясе — держал микрофон у лица молодого, модно одетого парня.
— …И руководство института, — говорил парень, — тоже выступает не в лучшем виде.
— Не о том вы, — произнесла женщина с маленькой девочкой на руках, чуть подавшись к микрофону. Девочка с любопытством озиралась, размахивая громадным белым бантом, сидящим на затылке. — Вечно у нас так: вместо того чтобы дело делать, виноватых ищут.
— Я выключу, — сказала Марина.
— Нет, — сказал Женька. Потом вопросительно покосился на нее: — Пожалуйста.
— Ну неужели вы не понимаете, что свобода — это всего лишь возможность поступать по совести! — возмутился царственный старик, рубя воздух роскошной тростью. — А дайте возможность поступать бессовестно — будет не свобода, а хаос!
— Да кто поступает бессовестно?! — крикнул кто-то из стоящих сзади. Все обернулись, корреспондент проворно поднял микрофон повыше. — Вы умеете поступать бессовестно? Нет? Так почему думаете, что кто-то другой умеет? Почему исходите из того, что кто-то хуже вас?
— Позвольте мне, — проговорил смуглый, усатый человек, стоящий поодаль от корреспондента. Тот с готовностью поднес ему микрофон. Беззвучно подлетел магнитолет, выплеснул толпу.
— Представьтесь, пожалуйста, — попросил корреспондент.
— Хосе Алигьери, инженер завода паутинных конструкций на Спу-18. Здесь в командировке. Понимаете… Оказывается, есть такой парень, который чуть не двадцать лет назад мог решить махом все проблемы. Я когда услышал — волосы зашевелились! Вакуум-синтез! Товарищи, это же все — все! Дешево! Атомарно чисто, без малейших отходов! Только энергию давай — а энергии у нас полно, орбитальные гелиостанции на холостом ходу… И этот парень бросает работу и говорит: не хочу. Да какое право он имеет не хотеть? Гнусно жить, когда знаешь, что такое бывает. Как хотите! Оказывается, где-то далеко ходит человек, которому я, ни разу с ним не встречаясь даже, доверял. А он меня подвел. Какие бы ни были сложные причины…
— Но если он действительно не в состоянии был решить проблему? — спросил модный парень. — Ведь в сводке сказано, Абрахамс даже не знает, как подступиться…
Алигьери пожал плечами:
— Может, и неразрешима, конечно, проблема эта… Но бросил-то он работу не оттого! Из-за каких-то своих душевных переживаний! Вот что омерзительно! Я, знаете, что думаю? Ведь действительно — не он один хороший физик, правильно. Раз ученые узнали, что есть такой путь, все сделают. Так? Но я хочу сказать, что именно Соломина надо вернуть в эту работу. Чтобы вылечить его от этого заскока. Ведь, как ни крути, заскок это у него, ведь не врожденный он эгоист, в самом деле! Он жить-то потом не сможет, совесть заест.
— Может, хватит? — опять спросила Марина, и опять Женька ее остановил.
— Разрешите, — попросил человек из только что подошедших и, осторожно раздвинув сгрудившихся людей, протиснулся к корреспонденту. Человек был очень стар. Седая, морщинистая кожа его лица, оттянутая, я сразу это сообразил, длительными перегрузками, висела мягкими складками, и через щеку шел застарелый неровный шрам.
— Представьтесь, прошу вас, — сказал корреспондент, направляя на него микрофон. Алигьери заулыбался и спросил:
— Ну, вы-то согласны со мной?
— В принципе — да, — ответил подошедший, и его шрам заходил вперед-назад вместе с безвольными колебаниями провисшей кожи. — Я хотел только добавить… а, да. Меня зовут Мехрангиз Брахмачария, в прошлом пилот-истребитель, теперь конструктор, работаю в гиперсветовой программе. Товарищ Алигьери прав безусловно в том, что Соломин — не врожденный эгоист. У меня, видите ли, есть ощущение, что в нашем мире эгоисту просто неоткуда взяться. И мы в обычной жизни прекрасно это знаем. Но когда начинаем вот так страстно и бестолково испытывать чувства по поводу человека, которого вживе ни разу не видели, оказывается, что это знание пока не стало для нас вполне естественным. По-моему, только этим и объясняется происходящее. Ведь, строго говоря, такого рода публичные дискуссии — а я уверен, что не только мы здесь, а и вся Земля последние часы изумленно спорит, — в высшей степени безнравственны. Я вообще осуждаю администрацию, предавшую информацию о прошлом Соломина гласности. — Он поднял левую руку, успокаивая загомонивших людей. — Сейчас поясню. Вы позволите мне говорить чуточку более пространно, чем говорили до меня? Благодарю. Передайте мне, пожалуйста, микрофон, мне будет удобнее… Мне кажется, что смешаны две проблемы. Одна из них — проблема вакуум-мультисинтеза — лежит абсолютно вне нашей компетенции, ее решат специалисты. Другая проблема — проблема личного выбора Соломина. Она тем более лежит вне нашей компетенции. Ее может решить только сам Соломин. Смешав сгоряча две эти проблемы, мы получили абсурд, который столь поспешно назвали «рецидивом индивидуализма»…