— Н-нет, — покачал головой Абрахамс.
— Вы просто устали, — нежно проговорил Женька, вдруг перейдя на «вы». — Имеется свертка по осям нашего пространства. Но это совсем не означает эн-мерной свертки. Вы же сами работали с подобными вещами, только по гравиполям. Покрутите оси!
У Абрахамса стала отвисать челюсть — ниже, ниже, — а потом он пробормотал едва слышно: «О Боже…» — и отключился.
Женька стоял будто остолбенев. Изумление на его лице сменялось каким-то смазанным, давно непривычным выражением гордости. Он высоко подпрыгнул в воздух, взмахнул ручищами и издал победный клич, восторженно хлопнув себя по голове ладонью и тетрадью.
— Работает! — заорал он. — Работает, Энди!
Я молчал. Стало очень тихо. Женька смотрел на нас, и во взгляде его гасло пламя. Тетрадь вдруг выпала из его руки, из нее порхнули десятки листов, и вдруг Женька швырнул компьютер в экран. Раздался пронзительный короткий звон, по поверхностному слою экрана брызнули серебряные трещины.
— Нет!!! — крикнул Женька. — Нет! Марина, все останется!
…Наступила ночь. Мы не разговаривали. Я боролся со сном, накатывавшим как обморок. Около полуночи Женька достал из какой-то коробки небольшое стереофото и протянул мне. «Посмотри. Он звонил с неделю назад, я снял с экрана. Ты ведь его так и не видел…» В голосе явно слышалось: и не увидишь. Я посмотрел. На фоне чахлого куста стоял длинный большеголовый парень в плавках и счастливо улыбался прямо мне. У его ног, выставив смешные, совсем еще девчачьи коленки, сидела девушка. Она завороженно глядела вверх, на Сережку, и ей не было дела до объектива. Она вся словно светилась. Мы еще повоюем, дружище, сказал я Сережке. «Отличный парень, — сказал я Женьке. — Очень на тебя похож. И девчонка мне жутко нравится. Красивая, даже завидно». Женька улыбнулся вымученно и благодарно. «Старый греховодник», — проговорил он. «Хотите есть, мальчишки? — спросила Марина. — Мы же не ужинали».
Я не вбил бы в себя ни кусочка, но только повел рукой в сторону Женьки: «Как хозяин». — «А что, — бесцветно согласился Женька, — это мысль…» Они ушли на кухню. Сначала там было тихо, только позвякивала посуда. Потом зазвучали приглушенные, сливающиеся голоса. Потом вышел Женька, сел напротив меня, а Марина тихо заплакала там, на кухне.
— Странно, — задумчиво проговорил Женька. — Все-таки, значит, я эту штуку раздолбал там… — Он вздохнул. — Могу…
— Прекрати.
— Нет, нет, я не жалею. Просто дьявольски сложная штука. И интересная. Очень здорово знать, что могу. Наверное, я все только для того и делаю: узнать, могу или нет.
— Можешь. Запомни. И успокойся. И езжай на свой атолл.
— Да, — ответил он почти шепотом. — Смотреть на небо и думать: я мог бы вернуть в небо чаек. Обрабатывать Маришкины черновики и думать: я мог бы вернуть в море рыб. И все время бояться — как бы не спровоцировать обратный переход. Опять — бояться, бояться…
Опять раздался вызов. Женька, глядя на меня, вопросительно поднял брови. Я пожал плечами. Он дал контакт.
Это был не Абрахамс. На экране возникли восемь человек — пятеро мужчин и три женщины. Всех их я видел впервые.
— Доктор Соломин, — нерешительно сказал один из них. — Мы… тут подумали…
— Мы — это физики Канберрского центра, — вставил другой.
— Да. Собственно, никакого предложения по сути у нас нет. Иначе мы обратились бы к доктору Абрахамсу…
— Да будет мямлить! — прервала одна из женщин. — Мы хотим вам сказать только, чтобы вы не обращали на нас внимания. В смысле — ни на кого. Справимся.
Все облегченно вздохнули.
— Вот именно! — воскликнул первый мужчина. — Не думайте об этом. Никакой опасности нет, и это просто свинство, что они… Наш округ уже направил протест в юридическую комиссию ООН. Пожалуйста, живите спокойно.
— Извините, что так бестактно вторглись, — робко попросила вторая женщина.
— Не волнуйтесь, — добавил третий мужчина. — Все будет хорошо.
Экран погас.
— Идем ужинать, — после долгого молчания сказал Женька.
Мы пошли ужинать. Едва мы вошли в кухню, Марина вышла, не глядя ни на меня, ни на мужа.
Мы не смогли есть. Молча сидели — каждый перед своей тарелкой, на которых остывала еда.
— Я ее теряю… — вдруг сказал Женька.
— Что?
— Она не понимает. А я смотрю на нее, и горло перехватывает: жива, жива… Она ведь не знает, что это — только… — Он беспомощно повел рукой, не зная, как сказать.
— Горло перехватывает. Ты же ходишь мимо, как чужой!
— Я глаз поднять не смею, мне страшно…
— Иди за ней, — прошипел я. — Быстро! Скажи, что она важнее всего!
Он замотал головой:
— Она не поверит.
— Она тебя любит.
— Она мне не верит.
— Она тебя любит.
— Не верит — и любит? Так не бывает.
— Все бывает. Иди!
— Разве меня можно любить…
— Ей хуже, чем всем нам. Не канючь!
И он пошел. Я включил окно. Сыпал косой осенний дождь. За сотни метров от меня, оглаживая слепые круглые крыши, шумный ветер нес острую мутную влагу. «Ну помоги же им! — закричала Марина за стеной. — Почему ты отнекиваешься? Почему повинуешься Энди? Чего он хочет, ты мне можешь сказать?!» Я стиснул голову руками и, ничего уже не слыша и почти не видя, пошел из квартиры вон.
6
В лестничном холле стоял Чарышев. Нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы своей мохнатой куртки, он несколько секунд молчал, чуть искоса глядя на меня. Я соображал медленно. Очень болела голова, и хотелось, чтобы все кончилось хоть как-нибудь, только поскорее. Я отступил чуть в сторону от двери, приглашая Чарышева войти. Он отрицательно покачал головой и сделал приглашающий жест.
— Здравствуйте, доктор Гюнтер, — проговорил он, когда я закрыл стену квартиры. — Вы ужасно выглядите… Простите меня.
— Не прощу, — ответил я.
— Воюете…
— Конечно. Зачем вы все это затеяли?
— Странно, что вы спрашиваете.
— Но вы же ничего не добьетесь! Давлением можно лишь сломать!
— Никакого давления нет.
Я только головой покачал.
Он помедлил, потом пожал плечами:
— Моя работа кончилась, когда в печать пошли первые сообщения. Это было не так просто, поверьте. Редактора отказывались публиковать такой интимный материал, их пришлось… убеждать. Но с тех пор я только жду. Я знаю, чем все кончится, но это произойдет само собой.
— Ему нельзя ненавидеть этот мир! — вырвалось у меня.
— Я знаю, доктор, не горячитесь так, — тихо произнес Чарышев.
— Что вы знаете?!
Он помолчал.
— Это очень странно, но я знаю то же, что вы. По меньшей мере двое нас осталось после той вспышке на солнышке. Кто знает, сколько еще…
Я очень долго смотрел на него, просто не понимая смысла слов.
— Вы не догадывались, да? Я как-то сразу вас почувствовал. А потом не так уж сложно было интерпретировать копии с ваших расчетов на Большом компьютере института…
Я молчал. Он смотрел мне прямо в глаза.
— Знаю, что вы хотите сказать. Но человечество создавало и будет создавать гениев. Никакой гений не создаст человечества.
— Как вам легко…
— Да, — жалко улыбнулся он, — мне легко. Вечная разница между тем, как посылает сына на смерть Родина-мать и просто мать…
— Тогда была война! — крикнул я. А он ответил:
— Всегда война.
— А вы не ошибаетесь?
Чарышев сощурился, с подозрением вглядываясь в меня.
— Я ошибаюсь? — переспросил он. — Я?
Я молчал, пытаясь собраться с мыслями. Голова разламывалась от боли.
— Я сжег нефть? Я отравил химикатами реки и озера, гербицидами и вспашкой — поля? Попробуйте вы разобраться с этим, доктор Гюнтер! Может быть, я рвал водородные бомбы на Моруроа и в Синьцзяне? Я перфорировал озонный экран?