— Простите, — проговорил я.
— Война всегда. Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой… Избитая цитата, к сожалению.
— Это уже не тот бой, в котором можно рисковать женщиной и двумя детьми! Он не сможет, говорю вам! Нельзя творить из-под палки!
Мне показалось, что Чарышев сейчас закричит. Но, наверное, у него просто не было сил закричать.
— Вы очень устали, — проговорил он ласково и очень тихо. — Вы опять ничего не поняли.
Кровь бросилась мне в лицо.
— Сядьте, доктор, — попросил Чарышев. Не разжимая челюстей, я помотал головой. — Сядьте, — настойчиво попросил он. — Право же, это смешно.
Я опять помотал головой. Он положил руки на спинку одного из стоявших в холле кресел и, приволакивая ноги, повел его, держа перед собой. Кресло плыло над полом, медленно и неотвратимо приближаясь ко мне. Очень хотелось сесть, но я лихо засунул руки в карманы брюк и расставил пошире ноги. Чарышев остановился.
— Ну, потерпите, — сказал он после паузы. — Уже скоро.
— Что — скоро?
Он вздохнул:
— Обратный переход. Сядьте, прошу вас.
Мы долго молчали.
— Там проблема уже решена, — задумчиво проговорил Чарышев. — Неужели вы думали, что я рискну начать работу заново здесь, без всякой гарантии успеть? Я предал бы людей, избравших меня, если бы проявил такую халатность. Не пройдет и двух часов, как мы будем там, обещаю. Я знаю людей, доктор, знаю Соломина. Он не сможет здесь жить. Люди сильны и добры… Только начав все это, я понял, каких замечательных людей нам удалось воспитать. Полвека назад сюда пришла бы громадная толпа бить стекла. А Соломин бы скрывался и всех ненавидел. А теперь они защищают его. Его право на выбор. Все понимают, что человек должен сам совершать свои поступки. Ему можно только помогать. Да и то, с осторожностью величайшей, чтобы не исказить ни человека, ни его действий. Чтобы он быстрее видел последствия, больше думал… Помогать даже тому, что нам кажется ошибкой… как сейчас.
— Все дозволено? — спросил я.
— Да. Жизнь — это познание. Та же наука. Только каждый начинает со своего собственного нуля, неповторимого, как отпечатки пальцев. Ощущение неиспользованных возможностей калечит психику. Человечеству не нужны калеки, которые не ищут и не творят. В сущности, такой балласт был бы теперь непозволительной роскошью.
— Соломин не ошибся, — сказал я. — Перехода не будет.
— Будет, конечно, — ответил Чарышев. — Забота порождает заботу. Человек есть любовь.
Я молчал.
— Там вас, наверное, уже заждались, — вдруг проговорил он.
— Нет, — усмехнулся я. — Там я тоже не нужен. Но не будет перехода! — крикнул я, твердо зная, что не прав.
— Кажется, я был бы этому рад. Идите.
— А вы?
— Я здесь подожду. — Он вдруг улыбнулся странной, беспомощной улыбкой. — Мне, знаете… тоже некуда идти.
Едва войдя, я понял, что случилось нечто очень важное. Марина сидела на диване, безжизненно глядя в сторону Соломина, но не на него. Женька потерянно стоял посреди. Когда я появился, они даже не шевельнулись.
— Как удивительно, — произнесла Марина чуть погодя. — Знаешь, я всегда что-то такое чувствовала. Будто это все как-то… будто это уже не тот ты, по которому я тогда сходила с ума.
Женька оторопело смотрел на нее. Он не этого ждал.
— Значит, и впрямь ненастоящее. Значит, по-настоящему ты нас убил, а это — так. Картон…
— Ты рассказал? — вырвалось у меня. Женька беззвучно шевельнул губами: «Да». Свалил ответственность, подумал я. Отдал выбор ей. И против воли крикнул:
— Тряпка!
Его хлестнула судорога.
— Да!!! Да!!! Восемнадцать лет тряпка! Вытирайте ноги! Всех предал, всех!
И снова стало тихо. От крика звенело в ушах. Марина резко вдруг встала, и сейчас же Женька метнулся к ней, замер, а потом стал падать, как падает в слабом гравиполе веревка, если ее перерезать сверху. Он медленно сломался сначала в коленях, потом в поясе и приник к ногам жены.
Она положила руки ему на затылок и плотнее прижала к себе, голова ее запрокинулась.
— Все, Марина, — жалко пробормотал он. — Все. Не презирай меня. Я правда не могу. Уедем. На твой остров, да? Я помогать буду, аппаратуру таскать, водить катер, вести черновики… все, что скажешь. Возьмем ребят. Они рады будут, я им про остров столько рассказывал!..
— Перестань кричать, — сказала Марина.
Он отстранился от нее, запрокинулся, снизу заглядывая ей в лицо:
— Поедем! Хватит об этом, все будет хорошо, правда!..
— Ну перестань же кричать! — жутко выкрикнула она, прижав кулаки к щекам и даже ногой притопнув, словно в негодовании.
— Да я… я не кричу же… — растерянно пролепетал он.
— Все кончилось, — произнесла она спокойно.
— Марина, какой вы еще ребенок. — Я старательно улыбнулся. — Да ничего не кончилось. Вы просто устали. Ложитесь спать, включите снотвор. Завтра вы поймете, что все к лучшему — то, что вы узнали. Ненастоящее пройдет, настоящее останется.
— Настоящего нет.
— Нет, — вдруг согласился Женька, по-прежнему стоя на коленях. Она вздрогнула. — Знаешь, Энди, нам ведь звонили с Токелау. Ждут, приготовлена секция в коттедже… Заботятся! Кто я на этой планете, зачем?
— Убей нас! — резко сказала Марина. — Убей нас опять!
— Маринушка! Ну чего ты хочешь? Я зову тебя ехать — ты отказываешься, я думаю — ты упрекаешь…
— Чего ты сам-то хочешь? — спросил я.
— Я? Я сам? — Эта постановка вопроса его удивила. Наверное, он давно разучился хотеть сам. Он оглянулся на Марину, ища ее взгляда, но она смотрела в сторону. — Не знаю, Энди. Мне противно и стыдно. И очень тоскливо. Я не могу ни успокоить ее, ни порадовать, видишь? Я хочу, чтобы мне не было противно и стыдно, но как…
— Всегда знала, — брезгливо сказала Марина, — что ты размазня, но настолько…
— Не смейте так говорить! — не выдержал я. — Марина, мы с вами можем беседовать таким приятным образом хоть до скончания века, но не он! Все не так! Вы поддержать его…
— Ах, поддержать! Что же мне говорить, Энди? Спасибо тебе, любимым, бесценный повелитель мой, у тебя не получилось убить меня я детей, случайно не получилось, и других попыток ты не делал! Какой ты добрый! — Она отрывисто, сухо рассмеялась. — Так? Ну нет! — повернулась и почти выбежала в спальню. Стена закрылась.
Несколько минут мы молчали.
Потом Женька подошел к окну. За окном по-прежнему шел дождь.
— Темнеет…
— Ну и денек выдался, — сказал я.
— Осточертели дожди.
— Включи программу.
— Только солнца мне фальшивого не хватало… Там много солнца, Энди?
— Еще нет. Демонтировать колпаки начнут только осенью. От обогатителей дикие ветры.
— Ну конечно. — Он понимающе кивнул и прижался лбом к стеклу. — Еще бы… Да. Тихо-то как… Все ушли.
— Вот и отлично. Хватит криков, надо передохнуть.
— Ко мне больше никто никогда не придет.
— Вот уж это враки. Тот же Иван будет тебе трезвонить по пятнадцать раз на дню. И на Токелау не отстанет.
— Нет, Энди. Он справится… А я действительно уже дубина. То, с вакуумом, — случайность… Видишь, как все связано. Я всех предал и даже не заметил. А всплыло лишь теперь. Что-то перещелкнулось в жизни — и стал не собой. И этим всех предал…
— Никого ты не…
— Всех. И Маришку, и Ивана, и ребят. И даже тебя. Ты бьешься вокруг нас, мучаешься из-за слабовольного дурака, и я ничем не могу тебе ответить. Прости меня, Энди, пожалуйста.
— Не прощу, — сказал я.
Он пошел ко мне, но на полдороге передумал. Двинулся к спальне, но не сделал и трех шагов. Вынул из кармана радиофон, подержал у лица и спрятал обратно. Пальцы у него дрожали.