Талантливый мальчик был растерян и напуган и, кажется, возмущен немного. Его оторвали от его девочки и его установки, принесшей ему успех там, где многие мэтры сломались, и позвали к трясущемуся мертвецу невесть зачем; а действительно — зачем? Ринальдо теперь никак не мог ответить себе на этот вопрос и, глядя на приближающегося Мэлора, все пытался — до дрожи в пальцах — заставить себя вспомнить или заново сообразить, для чего он хотел видеть того, кто невольно убил более двухсот тысяч людей за три дня. Не вспоминалось. Мысль снова, как во времена споров с Чанаргваном, бессильно хлопала о какую-то твердь, и не было возможности сформулировать логическое обоснование для этой встречи. Просто оставлять мальчика в неведении — неэтично. А последствия? Мэлор подходил, Ринальдо видел, что с каждым шагом он идет все осторожнее, все бережнее, почти на цыпочках, — заботливый мальчик, славный мальчик, — и руки Ринальдо, упрятанные на подлокотники кресла, дрожали все сильнее от панического желания вызвать Чжуэра и крикнуть ему: «Уведите! Встреча нецелесообразна!»
— Здравствуйте, Мэлор Юрьевич. Присаживайтесь.
— Здравствуйте…
— Эксперты Комиссии ознакомились с привезенной вами документацией. Правильно ли я их понял, что создание установки для надпространственной связи — это дело недель, если не дней?
Мэлор пригладил волосы. Оправил свитер.
— Скорее все же недель. Удалось пока поймать лишь общий принцип, он нуждается в экспериментальном подтверждении. Скажите — во время стартов…
— Верно ли я понял экспертов, что фон обломков нейтрино, возникающий при работе ваших генераторов, рассасывается в пространстве почти мгновенно после выключения?
— Да. Правильно.
— На ночь ваша установка выключалась?
— Конечно.
Как просто, подумал Ринальдо с тоской. Если бы мы назначили старты на после девяти вечера, ничего бы не случилось. Вообще ничего. Пути бы не пересеклись. Но час стартов казался не играющим никакой роли, и когда кто-то сказал: шестнадцать — теперь даже не вспомнить кто, хотя по записям дебатов имя можно восстановить без труда, — ни одного контрпредложения не последовало. Шестнадцать так шестнадцать…
— Что с кораблями? — глухо спросил Мэлор.
А теперь он сидел на расстоянии полутора метров, один из неисчислимых и неведомых — нет, не винтиков, а живых полноценных людей, увлеченно и успешно делающих дело, которое мы же сами им поручили, способных и к любви, и к пониманию, и к самопожертвованию; один из тех, кто, будучи ничем не хуже и не лучше Чанаргвана, оказался обманут его стальной, но трусливой гордостью, секундным малодушием его триумфальной речи просто потому, что это по-человечески вполне простительное малодушие было немедленно пропущено через социальные и технические механизмы усиления. Чем-то этот мальчик напоминал Дахра. Капля расплавленного золота — вот чем. Мало сказать, что он имел право знать. Ринальдо с его обостренной способностью к сопереживанию физически ощущал, как в панорамной, объемной, яркой картине мира, окружавшей сознание сидящего напротив него человека, зияет бесцветное пятно искажения, зловещий пролом от сброшенной извне глыбы полунамеренного обмана, — и через этот незамечаемый пролом стремительно и больно испаряются в никуда, на потребу уже сбежавшему обманщику, и способность любить, и способность жертвовать собой, и способность познавать; как полноценный человек превращается в слепой, нуждающийся в непрерывном программировании механизм, которому кто угодно, с какой угодно целью может сказать: иди вправо, дорога там ровнее. Видеть такое унижение было невыносимо.
— Аннигилировали все три, — сказал Ринальдо.
Кровь сошла с лица Мэлора. А потом задрожали пальцы сложенных на коленях рук. Как у Ринальдо.
— Насмерть? — беспомощно спросил он.
— Конечно. — Ринальдо помолчал. — Мужайтесь, Мэлор Юрьевич. Бывают эксперименты и похуже.
— Мы не виноваты… — пробормотал Мэлор. В углах его глаз заискрились слезы. Потом он вдруг подобрался. — Я один виноват. Это была моя серия… моя установка. Больше никто из персонала института к этому не причастен!
— Прекратите. — Ринальдо откинулся на спинку кресла и рассеянно поправил укрывавший ноги плед. — Вас никто не обвиняет.
Мэлор вдруг выпрямился в кресле.
— А почему… не сообщили сразу?
Ринальдо кивнул. Он решил идти до конца. Сказавший «а» должен говорить «б», иначе бессмысленно и жестоко начинать. Жестоко, бесчестно — и по отношению к себе, к собственным усилиям пробиться в правду, и по отношению к тому, кто рядом, к его боли от столкновения с каждой крупицей истины, оправдываемой лишь возвращением к полной информированности, а значит, к полной дееспособности. Хватило бы только сил доползти до «я».
— Видимо, это была ошибка. Мы решили, что первый взрыв — случайность. — Ринальдо не задумываясь опять сказал «мы» и вдруг сообразил, что поступает так же, как этот Мэлор минуту назад; и чувство единства с ним поднялось до головокружительной высоты восторга. — Мы же не хотели терять ни дня, а сообщение о катастрофе надолго прервало бы старты. К сожалению, иногда приходится кривить душой по мелочам, чтобы тебе продолжали верить в главном… вы разве не знаете?
— Мелочам?
— По сравнению с главным — это мелочи. — Ринальдо вплотную подошел к «б» и ощущал упругое, нарастающее с приближением сопротивление очередной преграды; он ходил вокруг да около, накапливая силы, и уже отлично понимал, что после прорыва становится легче лишь на секунды, а потом все повторяется как сначала. Он почти сознательно провоцировал дальнейшие вопросы, каждый из которых раз за разом припирал бы его к стенке и заставлял рассказывать дальше — так было легче.
— А что же главное? — осторожно спросил Мэлор. Мальчик шел напролом, спрашивал не боясь — и Ринальдо был благодарен ему за это. Он сгруппировался, словно перед прыжком, — и опять не смог.
— Переселение, — невнятно сказал он.
— Колонизация Терры?
— Да, колонизация Терры.
— Но что в ней такое? Почему вы вдруг заспешили? Мы уж и то недоумевали с ребятами — даже завершения работ по связи не дождались руководители…
Отступать было некуда больше. У Ринальдо снова задрожали пальцы. Предчувствие ужасных последствий бессмысленной, абсолютно ненужной для дела ломки сложившейся в последние годы информационной структуры мира затопляло его, как ледяная вода затопляет темные подвалы; Ринальдо боялся ненароком вызвать дьявола. Но ведь только дезинформируют с какой-то определенной целью, ради какой-то конкретной задачи. Информируют просто для того, чтобы мир не развалился. Напротив сидел человек, ничем не хуже Ринальдо, равный ему во всем, — и спрашивал. Ринальдо знал, а человек не знал. Это было нечестно.
Ринальдо нахохлился, внимательно глядя на Мэлора.
Хотелось лечь, укрывшись потеплее, и вспоминать Чари. Фу, как нехорошо я себя чувствую, подумал Ринальдо, опять, того и гляди, в обморок… Начальник пооткровенничал с подчиненным и, не выдержав перенапряжения, умер от инфаркта. Анекдот. Какой хороший мальчик. Отчего нельзя просто посидеть с ним и побеседовать спокойно? Я сам всегда, ну пусть не всегда, пусть только в юности, мечтал быть таким. Никому не врать, и не умалчивать, и не давать врать и умалчивать никому. А потом понял… Что я понял? Я просто устал от боли и оттого решил, что что-то понял. От физической боли. От боли, гложущей сердце, когда говоришь не ту правду, которую ждут.
— Солнце в стадии предновой, — проговорил он.
Мэлор окостенел.
— Что? — спросил он после паузы. Ринальдо молчал, отдыхая после головокружительного прыжка. — Что вы сказали?
— Это не колонизация Терры, Мэлор Юрьевич, — мягко пояснил Ринальдо, — это эвакуация Земли. У нас лет пять-шесть осталось.
Мэлор молчал. Снова помолчал и Ринальдо, давая Мэлору время прийти в себя.
— Каждый корабль берет сто тысяч пассажиров. День промедления убивает сто тысяч человек. А мы и так… при самом благоприятном раскладе сможем вывезти едва пятую часть населения. Пятую!
— Это бред! — хрипло сказал Мэлор. — Я физик. Солнце — стабильная звезда.