Если вы бывали в солнечных южных городках, где один циферблат часов городской ратуши смотрит в степь, а другой - в поле, то, наверное, запомнили целые леса садов за чёрными чугунными решётками. Эти сады настолько пышны и полны жизни, что даже дом, проступающий сквозь заросли, кажется всего-навсего ещё одним, самым огромным кустом с россыпью крупных белых цветов, превращают улицу в тесную аллейку между двумя шуршащими зелёными стенами, так что ориентироваться приходится по едва заметным приметам: ветке шиповника с особенно крупными розами, медному флюгер в форме трезубца (начищен так, что полыхает на солнце), а вот затылок статуи виднеется среди лохматой листвы. Местных жителей на улице встретишь редко, они предпочитают чай в прохладных беседках или светское общество на набережной. А ведь розы цветут не только для хозяина, но и для случайных прохожих. Как-то летом мне каждый день приходилось ходить через такой райончик, тихий и зажиточный; удовольствие было невероятное. Случается, что дорогу перебежит ёжик: потом до самого дома радуешься и даже не столько ёжику, сколько самому факту встречи.
Именно там я и встретил Авенамчи. На него было сложно не обратить внимания: во-первых, он был единственным прохожим на всю улицу, а во-вторых, тащил с собой целую охапку дощечек, какими окна заколачивают. В сочетании с чёрной курточкой гимназиста и мягкими домашними туфлями зрелище выходило занятное. Эдакий сын лендлорда, лишённый наследства за роман с горничной и теперь, в изгнании, постигающий ремесло дровосека.
- Тебе помочь?- спросил я.- Не похоже, что ты мастер таскать тяжести.
- Да,- липкие волосы упали ему на лоб, и он тщетно пытался их отбросить, не прибегая к помощи рук,- Да, да, помогите, пожалуйста.
Домик, к которому мы подошли, стоял как раз напротив медного фонаря и казался наиточнейшей копией всех своих соседей одновременно и даже огромный тёмно-зелёный куст с лиловыми вакумарками вполне мог принадлежать и соседнему саду. Рядом коротенькая улочка уходила прямо под уклон; в самом низу задумчиво синело море.
- Надо топить углём,- посоветовал я,- Ты взрослый парень, должен понимать, что всякая дрянь и горит соответственно.
Признаться, я не понимал, зачем ему вообще нужны доски - здесь. в этом благодатном краю, где даже зимой камины стоят холодными и служат скорее для красоты. Да и на слугу он не походил, скорее на внезапно обедневшего хозяина.
- Мне не топить.
- А зачем?
- Заколачивать.
Я почувствовал себя так, словно волосы на моей голове отрастили ножки и отправились путешествовать.
- Ты о чём?
- Заколачивать. Дверь в библиотеку заколотить. Поможешь?
тяжёлый, стало быть, случай, раз просит помощи у первого встречного.... Хотя на умалишённого не похож.
- А в библиотеке кто?
Он приподнялся на носки и сказал тихо-тихо:
- Почтальон.
От моего отца родители отказались.- рассказывал Авенамчи, отпивая красный чай из моей фляжки,- он сам из Вакмахонсов - огромного и безобразно древнего семейство, которое когда-то давным-давно чуть ли не всей землёй правило. Потом перешли на службу к новым правителям, сохранили все земли и винокурни и живут такой дорогой лет уже под триста. Владения, конечно, раздробились, а большинство двоюродно-троюродной родни переругалось - но всё равно считают себя центром мироздания и скорее сдохнут, чем кому-нибудь хотя бы кивнут.
И вот в один чудесный дождливый денёк выясняется, что Лассанакр Вакмахонс, учившийся успешно в столице, бросил военную академию и женился на какой-то простолюдинке из Семинарии. Что дальше? Шум, гам, грохот, проклятия и отречения. Нобилитета, разумеется, не лишили - нет у них такого права, только король особым указом снимает - но крови выпили изрядно. Вплоть до того, что вычеркнули из родовых книг; получается, что он никогда не рождался и принадлежит к совсем другим Вакмахонсам и сам в этом роду один-единственный. Хуже бастарда, серьёзно говорю. Первый год так вообще жили сплошь на отцовское жалованье. Потом - полегче, бабка монеток подкинула, и мы сюда перебрались. К тому времени новых Вакмахонсов было уже двое, потому что появился и я.
Дальше в рассказ добавились воспоминания личного плана и он стал совершенно бессвязным. Из того, что удалось сгрести в одну кучу, получалось, что отец устроился смотрителем ратуши (занятие скорее для простолюдина) и жил себе дальше, предоставив родичам сколь угодно долго ссориться и негодовать. Сын рос смышлёным парнем; особенной роскоши он не видел и потому о ней не горевал, а ещё проявлял блестящие способности к рыбалке и почти не боялся взрослеть.
Попутно выяснилось, что улицу в основном населяли тихие старушки без злобы в сердце и зубов во рту, вдовы мичманов и полковников, пьющие чай фаянсовыми пиалками и заполняющие свои долгие дни каллиграфическими дневниками и письмами на адреса различных родственников, которых, против всех законов времени, с каждым годом становилось всё больше и больше.
Дважды в неделю, в час полдня, когда солнце так высоко, что у него голова кружится, на улице появлялся почтальон с огромной рыжей бородой, казавшийся каким-то вечным существом, порождённым глиняными ульями города. Поскрипывая сверкающими сапожищами, он объезжал улицу на чалом жеребце, раскладывая очередную пачку корреспонденции по спрятанным в кустах почтовым ящикам. Владения же молодых Вакмахонсов он не удостаивал даже взгляда: письменное молчание этой семьи достигало абсолюта, у них даже почтового ящика не было. Чего там: они не интересовались даже новостями и сплетнями, а о Палском Мятеже узнали (смешно подумать!) от градоначальника, который как-то спросил Лассанакра, не родственник ли он тем Вакмахонсам, которых вешают сейчас направо и налево. Только тогда он узнал, что огонь крестьянской войны уже охватил три уезда и полыхает, едва не достигая неба.