Что говорить, скудость средств в неполной семье понуждает подростков рано идти на работу, браться за первое попавшееся дело, входить в жизнь без настоящего образования.
Или такое — сколько снято лент, сколько написано статей о тех женщинах, которые отказываются от своих новорожденных детей! Но дальше риторических возмущений мы не идем. И опять же — ничего не надо ужесточать, не надо никого уговаривать, не надо заставлять этих «кукушек» насильно брать своих детей. Должна быть свобода совести даже для тех, у кого она оказывается свободой бессовестности. Но и тут нужна справедливость — оставляешь ребенка без средств к существованию — плати алименты, как и положено, и тот срок, который положен. Родила — получи штамп и запись в паспорте о рождении ребенка. Разве это — не справедливо?
Ведь есть такие среди оставляющих детей, которые рожают для здоровья. Вот после уточнений — алименты, запись — и пусть себе на здоровье рожают.
И все же я о другом.
Боже избавь, я нисколько не посягаю на волеизъявление и свободу чувствования. Пусть люди изъявляются и проявляются. Я о том, что пора всем средствам, которыми обладает общество — кино, радио, газеты, журналы, милая поэзия и суровая проза, — начать планомерно и последовательно вырабатывать единственно верное отношение к разрушению семьи, к сознательному обездоливанию детей взрослыми — как к делу аномальному, исключительному, чрезвычайному, как к несчастью, горю, беде тех, с кем это произошло.
Тут общественное сознание не надо переориентировывать. Люди и так к этому в душе относятся правильно, но природное правильное (как ты пишешь — сермяжное) отношение давно и старательно забивается неодолимым потоком ползучего размывания морали и этики, превращением истин абсолютных — в относительные.
Писатели! Да если Ф. М. Достоевский сомневался в истинности прогресса, основанного на единой слезе ребенка, то как же мы внушаем людям возможность личного благополучия, которое прямо питается горем детей наших?
Во что, в кого ему потом верить, если его предал родной отец?
Ах, бездуховность, ах, не слушают Баха и Генделя, ах, пьют одеколон в подъездах, ах, ведут себя вызывающе! — долдоним мы и по делу, а чаще ради красного словца, но видим ли мы, что подростки так выражают свое горе, так изломанно и разрушенно выражают свою, нами прерванную, привязанность? Нет, мы горазды уже в сорок лет старчески ворчать: не та пошла молодежь., заелись, вот в наши годы… И не всегда понимаем, что полностью ответственны за тех, кто наш сын, или таковым теоретически значится в наших документах, или годится нам в сыновья по возрасту.
Но… не буду сходить на крик, как это ты сделал в своем письме.
Хорошо, что ты написал прямо, вдвойне хорошо, что ты правильно оценил участие нашего кинематографа и кинопроката в деле переориентации общественного сознания; хорошо, совсем хорошо, что ты искренне относишься к сиротам. Но мой тебе совет — найди возможным, сходи в детский дом, выбери самый лучший, самый современный и комфортабельный, с самым честным и квалифицированным персоналом, приди и посмотри детям в глаза.
Это станет для тебя сильнее моих слов, сильнее тысячи любых других слов, поскольку ты — человек добрый, хотя по дурной моде и стараешься это всячески скрыть.
На «сермяжность» — нисколько не обижаюсь. Да, сермяжный. Не фрачный, не мундирный, не блайзеровый — ничего не имею против этих одежд, каждому — свое, а я — сермяжный, то есть из рода крестьянского. Почему же мне этого стыдиться? Зачем меня этим попрекать? Почему надо над этим насмехаться?
Я не побегу, как наши европейские модники, в комиссионный или антикварный магазин выбирать себе предка из имеющихся в продаже портретов. Не стану я придумывать себе родословную поблагородней — на крайний случай из «прогрессивного дворянства». Нет у меня в Париже родных могил. И я полно доволен своими сермяжными предками: землепашцами казацких кровей из Кулунды — по отцу, коренными крестьянами из приволжской деревни Бестужево — по матери.
Сермяга, дяревня, колхозник — цедит иной горожанин тем же ртом, которым он ест мясо из деревни, пьет молоко из деревни, жует хлеб, выросший, конечно же, не на городском асфальте, А «дяревня» кормит и будет его кормить, как глупое дитя, дитя неразумное, и все-таки свое, жалко…
О том, что ты меня заклеймил «домостроем», скажу одно: понимаю тебя, давно и прочно стало это слово ругательством. Никто из нас толком и не понимает, что оно обозначает, но им ругается. Теперь наступила пора и появилась возможность посмотреть — насколько слово это, понятие это, уместно для ругательства. «Домострой» издан в 1985 г. в книге из серии «Памятники литературы Древней Руси».
Не буду предвосхищать твое чтение, а прочитать надо, хотя бы для того, чтобы наконец-то узнать, чем же это таким мы ругались долгие годы, приведу тебе только две фразы из этого произведения, перепишу их «старыми словесы», убрав «ер» и заменив «ять» на «е».
Вот послушай:
1. Да самому тебе государю и жену, и детей, и домочадцев своих учити не красти, не блясти, ни солгати, не оклеветати, не завидети, не обидети, не клепати, чюжаго не претися, не осуждатися, не бражничати, не просмеивати, не помнити зла, не гневатися ни на кого, к большим быти послушну и покорну, к средним лю-бовну, к меншим и убогим приветну и милостиву…
2. Имей, чада, истинную правду и любовь нелицемерную ко всем… хмелнова пития, господа ради, отверзи от себя, пияньство в семь убо недуге, и вся злая рожаются обычаи от него…
Лично я не нашел в этой книге ничего достойного осмеяния или обругивания. И вообще, как можно к литературному памятнику, одному «из важнейших памятников древнерусской светской литературы» относиться столь пренебрежительно, что употреблять его заглавие столько лет единственно для ругательства?
Свое же, русское, родное слово, страница нашей истории, истории нашей культуры национальной!
Себе же, а не ворогу лютому в душу плюем, торопливо утираемся и долдоним, долдоним о бездуховности!
Конечно, теперь не XVI век, много воды утекло, много ушло в небытие, но тем дороже и роднее правда этих «старых словес», что не утратили, не потеряли своей истинности, звучат и теперь актуально:
…учись сам отец, учи детей, жену и близких своих не красть, не блудить, не лгать, не клеветать, не завидовать, не обижать, не возводить напраслину, не желать чужого, не осуждать, не пьянствовать, не насмехаться, не помнить зла, не гневаться ни на кого, к старшим быть послушным и покорным, средних любить, к младшим относиться с приветливостью и милостью…
Это же великое счастье, что история не лишила нас с тобой «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ», что не оставила она «СЛОВО» неведомым до сего времени, затерянным где-то среди редких и старых церковных книг, что хотя бы «СЛОВОМ О ПОЛКУ» нас никогда не ругали и не понуждали в неведении друг друга ругать им по русскому решительному обычаю!
И это счастье, что теперь, когда издана и издается после паузы в человеческую жизнь наша древняя национальная литература, «СЛОВО О ПОЛКУ» уже не станет восприниматься единственным ее произведением, достойным памяти и славы, «СЛОВО О ПОЛКУ» уже не будет одиноким в нашем сознании, точно единственное древо в пустыне, оно увидится справедливо окруженным другими живыми деревьями, увидится укорененным в широкую почву вечности плодородия славянского духа.
Много я тебе не дописал, не досказал. Но — не последний день живем, надеюсь.
Спасибо тебе, что написал ты мне резко и открыто. Что нам чиниться в письмах? Что нам утаивать в себе то, что есть? Твоего за тебя никто не скажет, а я промолчу — и ты не узнаешь, что там у меня на душе.
Пиши мне и дальше так, как писал, не бойся обидеть. Самая большая обида между друзьями, когда они начинают говорить друг другу заведомую неправду, говорить то, во что они сами не верят.