И этот лес — березы, боярка, осины — быстро кончился.
Скоро нам открылась светлая поляна, широкая, как бы выпуклая, светлая как песня, высоко заросшая цветущей некошеной травой. Справа ее пересекал короткий ряд одичавших старых кленов, которые когда-то стояли в палисадниках. Слева на поляне стояла одинокая старая-престарая боярка, вся усыпанная яркими гроздьями ягод.
Мы прошли поляной и вышли к речке Антропке. Она была! Хотя и пересыпана чудовищной дамбой (дорога), хотя и за дамбой вода не доходила до железной трубы и совсем заболотилась, заросла и зацвела.
Мы покопались на месте родного дома. Нашли огромный кованый гвоздь, Останки настенных часов-ходиков, тяпку, сделанную из какой-то детали сельхозмашины. Все это было не из нашего хозяйства. Не мы последние жили в том казенном доме, но все это железо мы нашли на том месте, где стоял наш дом.
В скобках. (Самовар мы с братом извлекли из земли, где стоял отеческий дом. Тронули его только, задели слегка, и он сам стал очищаться, отряхать мороку и светлеть на наших глазах. И вот уже брат задумался и загляделся в его золотой усталый бок. Русые его волосы шевелит ветерок поля родного. Что ему там увиделось, в этом золотом боку? Что зазвенело, запело, что заплакало из той дальней дали, где было его и мое сиротское, военное, счастливое детство? Что шепчет брат мой, сидя здесь на солнечном холме святой и пустой родины?)…
Там, где стоял двухэтажный деревянный клуб, там где были каменные мастерские, кузница, мельница, — в тяжелой траве огромные, больше футбольных мячей, грибы-дождевики. Я позвал сына, чтобы удивить и обрадовать его в этой странной для городского мальчика поездке. Но удивил меня он. Там же в траве он обнаружил вросшие в землю, проржавевшие, полуистлевшие, но СУЩЕСТВУЮЩИЕ еще на этом свете два остова — один ЗИСа, другой «студебеккера». И все бы ничего, но дело в том, что я и брат мой и другие тырышкинские пацаны — мы в детстве все время играли на этих остовах, они тридцать лет назад тут были, и теперь так и лежат!
Потом мы прошли километра полтора до устья Ан-тропки, она к устью совсем ожила — ключей много, — потом мы втроем искупались на том самом месте, где купались тридцать лет назад. И вода была нестерпимо холодной и чистой. И ангина, с которой я отправился с утра в этот путь, сразу прошла.
Рыбу мы увидели тут в реке, когда смотрели на нее с крутого бережка.
На обратном пути на заброшенной дороге сын мой нашел полушку 1700 какого-то года.
Теперь мы с братом часто вспоминаем ту, первую, поездку на родину. Честное слово, ничего с нами тогда не произошло, но как-то нам в жизни стало крепче, когда мы увидели и эту солнечную поляну, и эту речку, и все эти места.
Я не мог себе раньше даже и представить, как сильно, как полно и как светло можно любить кусок земли! Не знал я, какую силу может он придать душе, от каких нелепостей удержать в жизни, и каких бед вызволить только тем, что он есть на свете, что не залило его рукотворное море, не построили на его месте гигант какой-нибудь индустрии и пр. Вот ведь выпадает такое счастье! А как же счастлив тот, чья родная деревня стоит себе под сибирским небом, живет и не собирается исчезать…
Письмо одиннадцатое
Прекрасно ты написал письмо о своих затаенных, как ты их назвал, мечтах. Это здорово, что ты полон больших планов, что ты — мечтаешь! А ведь действительно — счастлив человек, которому не стыдно признаться в своих мечтах, у которого нет тайных мыслей, скрываемых показной порядочностью, который любое свое дело может открыто и добровольно разделить с ближним, не понуждая его на сделку с совестью, напротив — высвобождая у ближнего сознание того, что любое и его доброе дело — это дело общее, каким бы личным оно ни казалось.
Но каждый из нас обладает раз и навсегда обретенной единственностью, местом, занятым в мире с момента рождения, той частичкой пространства, которая стала его телом, и если человек стоит на земле, то никто уже не встанет на его место, а если и попытается встать, то не сможет, ибо, сдвинув человека, он займет место пустое, тогда как человек все равно будет занимать свое место, то есть то место, где он теперь находится.
Человека можно лишить квартиры, всех материальных благ, семьи, родных мест, но невозможно лишить его той частички пространства, которую он занимает, пока жив.
Невозможно занять место дерева, птицы, зверя, травы.
Невозможно занять место деревни или холма, горы или долины, реки или книги.
Мир наш составлен весь из единственностей, из неповторимостей.
Войди в мое положение, — говорим мы, Встань на мое место, — просим мы. Побывал бы ты в моей шкуре, — сетуем мы.
Чтобы понять меня, ты должен побыть мною.
Искусство, литература — предоставляют такую единственную возможность для человека — быть понятым, дать человеку возможность не просто посмотреть на себя со стороны, а войти в положение других людей и существ, встать на их место, побыть в их шкуре, т. е. пережить, кроме своей единственной жизни, сотни и сотни жизней других, неведомых, отделенных от этого человека пространством, временем, социальными, политическими, религиозными, национальными и прочими непреодолимыми или трудно преодолимыми преградами.
Вот роль литературы и искусства в том, что называется духовным опытом.
Одна из задач этого рода человеческой деятельности, а возможно и задача главная, единственная, — объединение человечества вокруг Добра, Правды и Красоты.
Человек — в идеале — должен обладать объемным восприятием мира, т. е. пониманием того, что он не ОДИН в мире и жизни, но неразрывно и кровно связан со всеми и всем. И когда человек приносит себе несчастья, он приносит несчастья миру, а принося себе подлинное праведное благо, — он приносит благо миру. Мы видим, что часть общества, часть человечества, как единого организма, который еще мучительно складывается, ведет себя подобно злокачественной опухоли. Эта часть общества, часть человечества умножается в себе за счет всего остального организма и ничего остальному организму не приносит, кроме зла, вреда. Часть обезжизнивает целое.
Возможен ли какой-то путь?
Можно ли на первых порах хотя бы локализовать эту вредоносную часть!
На этот вопрос не может быть двух ответов!
Борьба за единство, социальную справедливость, равноправие, взаиможизнь — это и есть надежда людей.
Но есть однако такие люди, которые твердо считают, что их собственная смерть искупает все, что они делают при жизни.
Есть в мире рабы собственной смерти. Они уверились в том, что кроме смерти ничем в этой жизни неотвратимо не обладают, потому и готовы есть в три горла, носить сразу четыре шубы, иметь по три жены, но ни одного настоящего сына. Поскольку сын, на их взгляд, это не приобретение, а трата жизни, разменивание ее.
Суетливость этих людей подобна суетности земляного червя, прижатого лопатой крестьянина..
Неужели в час смерти их успокоит сознание, что они съели не ведро икры, а бочку; что они выпили не бочку коньяка, а три бочки; что была у них не одна жена, как у человека цивилизованного, а все встречные женщины в женах, как у дикаря, как у человека каменного века?..
Неужели смысл жизни в том, чтобы побольше пропустить через себя еды и питья, поменьше отдать сил чему-то, тут же не приносящему лично тебе пользы, побольше обворовать, обмануть, обвести людей вокруг себя?
Да, жить под страхом смерти, побольше съесть, побольше выпить — содержание жизни!
Тогда бессмертен кран на бочке с коньяком, ибо никто еще не пропускал через себя столько престижного напитка. Тогда надо петь гимны подсобке, где хранится продовольственный и промышленный дефицит, ибо ни одна квартира, ни один желудок не вместят сразу такого количества престижности!