Он протянул ко мне руку в пиджаке, я подошел и немного понюхал, чувствовал я себя довольно неуютно.
– И что?
– Ничем не пахнет.
Это была правда. Немного пахло табаком, больше ничего.
– Не знаю, у нее, наверно, обоняние было острее. Запах полицейского, вот блин!
Тем временем его глупый напарник обнюхивал себя. По лицу было видно, что своим запахом он доволен.
– Знаешь что? Я однажды хотел убить свою жену, вот так взять и убить. Я достал пистолет и приставил ей к голове. Знаешь, что чувствуют, когда в тебя целятся из пистолета?
– Нет.
– Хочешь попробовать?
Ну, в общем-то, мне было любопытно. Я снова подошел к нему. Он достал серебристый автоматический пистолет и приставил мне к виску. Ствол был холодный.
– Веришь, нет? Я хотел ее убить, хотел, чтобы она перестала существовать, я хотел стереть ее, как кляксу, как слово с ошибкой. Моя жена была ошибкой, невыносимой ошибкой.
Я заметил, что глупый полицейский мало-помалу начинает нервничать. Сам я совершенно не беспокоился. Я знал, что он не собирается меня убивать, к тому же он все больше напоминал мне Гарри Дина Стэнтона.
– Ну ладно, довольно, пора снова за работу.
Он спрятал пушку в кобуру.
– Вы ее убили?
– Нет, сынок, не убил. Никогда вот не удается сделать все по-моему. Это жизнь: ловить твоего брата мне тоже не хочется, я ведь уверен, он хороший парень, читает стихи, к тому же от охранников у меня с души воротит, но мне ничего не остается, кроме как отправляться за ним и притащить его сюда на веревке. А возможно, мне даже придется его убить. Такая вот херня: я хотел убить свою жену, а придется убивать твоего брата.
Его слова меня не покоробили. Это было непривычно, зато вполне честно, и он был вылитый Гарри Дин Стэнтон[10].
21
После выстрела на секунду наступила темнота, абсолютный мрак, как будто он выстрелил сам в себя. Он не ощущал своей руки, не ощущал веса пистолета. Потом зрение к нему вернулось, и первое, что он увидел, – это перепуганные лица людей, только они больше не казались людьми, у них не было ничего общего с теми, кого он видел раньше. И тогда он почувствовал, что всё: кассовые аппараты, полки с продуктами, журналы на витринах – всё, на что ни посмотри, кажется только что сделанным, недавно придуманным, новым, это были предметы, которых он не знал, которых он никогда раньше не видел. Каждый шаг по направлению к коридору казался ему новым, каждый вздох наполнял его новым воздухом, а когда он вдруг увидел свое отражение в зеркале рядом с дверью на улицу, ему почудилось, что он видит кого-то другого, давнего знакомого, – он даже чуть было с ним не поздоровался.
22
– И боль у нас общая, и счастье у нас общее, и все мы плачем и смеемся вместе. Почему?
– ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ.
Добро пожаловать в эту чарующую семейную атмосферу. Ведущая программы «Все мы – одна семья» обращалась одновременно и к публике в студии, и к нам, но смотрела почти все время в камеру. Одна из тех женщин, которые, будь они бедными, выглядели бы некрасивыми. Одежда и макияж делали свое дело: на первый взгляд в ней что-то было, однако после второго взгляда это «что-то» таяло, как мороженое в микроволновой печи.
Жара там, конечно, стояла адова.
– Если один умирает, умираем мы все, если один страдает, страдают все, если один убивает, – это относилось к нам, – убиваем мы все. Почему?
Зрители в студии снова дружно ответили:
– ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ.
Философия у этой передачи была простая: поддержание семейного единства. Каждую неделю в студию приглашали семью, в которой случилось какое-то несчастье или что-нибудь хорошее, и доказывали, что любое происшествие с одним из членов семьи отражается на всех остальных. В заставке у них был компьютерный мультик: опрокидывают одну костяшку домино, она задевает другие, и все они падают.
Мама снова была красивей всех. Нас приглашали во многие программы, потому что мы были очень красивой семьей. Они всегда придавали мне вид юного правонарушителя. В гримерке мне немного растрепали прическу и поменяли косуху моего брата на другую, красную и очень яркую, только слишком новую. Ведущая сказала зрителям, что это куртка моего брата. Сидела она на мне безобразно, но протестовать я не осмелился. Честно говоря, я вообще рта не раскрывал. Мама между тем пыталась всех убедить, что, как бы там ни было, она – хорошая женщина, и что я – хороший мальчик, и что мой брат это нетипичный случай, только никто ей не верил.
– ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ.
Пока настраивали камеры, и зажигали огни, и рассаживали зрителей по местам, и объясняли им, как себя вести, я успел подружиться с десятилетней девчушкой, которую позвали сюда, потому что ее отец голяком вылез на крышу своего дома и начал палить из ружья по прохожим. Он ни в кого не попал, но с тех пор его держат в психиатрической лечебнице. Эта девочка, два ее брата и их мать дожидались своей очереди в коридоре.
Мы были гвоздем программы, и поэтому нам выделили собственную гримерку с прохладительными напитками и подносом фруктов.
Я предложил девочке посмотреть нашу гримерку, и она очень удивилась, увидев, как у нас там все красиво.
– Почему у вас есть все, а у нас – ничего?
Бедняжка выглядела ужасно разочарованной.
– Не знаю, наверно потому, что мой брат стреляет лучше твоего отца.
23
– В смерти нет ничего необычного.
Солнце давило на все вокруг, точно слоновья ножища.
– Умереть – это как остаться в поезде, когда уже проехал свою остановку.
– Что за херню ты понес?
Ей не нравилось, когда он так говорил, мне тоже.
– Я кое-что прочитал об этом в стихотворении Роберта Лоуэлла[11].
– Ты читаешь стихи?
– Иногда.
– И пишешь стихи?
– Никогда.
– Может, напишешь стихотворение для меня?
– Нет. Если тебе нужны стихи, тебе придется писать их самой, мне все это уже надоело.
Он задрал рубашку, и на мгновение стал виден пистолет, потом он опустил рубашку, и пистолет снова спрятался. Прохожий на обочине дороги помахал им рукой. Сотня птиц взвилась в небо над фонарным столбом, а потом сотня светлячков, а потом спустилась ночь и больше ничего видно не было.
– Больше ничего не видно.
Он включил дальний свет, и они заметили, что «ничего» чуть-чуть отступило. Они проехали мимо полицейской машины. Они ехали быстро. Полицейские не двигались.
– Нас никогда не поймают.
Она сама не знала, что говорила, и он знал, что она не знает, что говорит.
– Ты сама не знаешь, что говоришь.
Она поцеловала его, и на какой-то момент он перестал видеть дорогу; он почувствовал ее язык у себя во рту и заметил, что его конец ведет себя как-то странно – было ощущение, как будто трогаешь собаку за нос.
Когда они остановились на обочине, было так поздно и так темно, что на их месте мог оказаться кто угодно, в какой угодно машине. Все, что они говорили, и все, что они делали, исчезало, словно они были ничем и не говорили ничего.
10
11