крякало и смеялось, смеялось и крякало. - Сразу на поражение? - удивлялась женщина, - а где же предупредительное «кря» в воздух. - Он целился в воздух, но не попал,- шутил Дидюхин, но милиционер уже ни на что не реагировал. Он изучал своё приспособление для стрельбы, и со стороны казалось, что видит его впервые. Дидюхин, воспользовавшись происходящим, стал медленно отползать туда, где раньше находилось окно. Сдержанное рычание вернуло на место. Через минуту Дидюхин повторил свою попытку: - Да я ничего, я в туалет, если позволите. На этот раз собака рыкнула так определённо, что Дидюхин надолго перестал куда-либо хотеть, и чем-то ещё удивить его стало практически невозможно. Он совершенно спокоен, даже когда из-за шторы неожиданно высовывается Пётр Ильич. И хотя глаза его безумны, а борода оттопырена, нет сомнений, что это именно он. Сходство с портретом из хрестоматии по музыкальной литературе разительное, и, кажется, что вот только что он сочинил новый романс или оперу, так блестят его глаза. Различима и сама мелодия, но о содержании стихов можно только догадываться. Отсюда эта хитроватая улыбка. Женщина догадывается первая и, очарованная, начинает кружить по комнате, держа в поднятой над головой руке носовой платок, которым вытирает слёзы радости. Вот они кружат вдвоём, женщина, тяжело подпрыгивая на скрипучем полу, её кавалер, быстро и плавно летая вокруг. Все видят, что Пётр Ильич существует без ног, почти без туловища, а то, что есть, сделано из гипса, и совершенно пустое внутри, но заворожено смотрят. Первым возвращается к жизни милиционер: - Не разрешаю! - вскрикивает он и «крякает» из своего «смертоносного» оружия. Пётр Ильич успевает открыть рот, но так ничего и не сказав, рассыпается в мелкие и средние осколки. Возле Дидюхина падает средний осколок носа. Собака лает, привстав на задних лапах, женщина, наоборот, приседает, накрыв голову платком, Дидюхин привычно пятится. Кратковременно пропадает электрическое освещение. И вот уже вместо женщины в комнате старая старуха. Высокая, худая, в левом ухе старинная монета, переделанная под серёжку, в глазах такое... - Ты проиграл Каварадос! - поёт она низким голосом, и показывает кривым пальцем на разбитую голову великого композитора. Милиционер бросается к выходу, а на пути его оказывается собака. Встав на задние лапы, она выглядит неправдоподобно огромной, изо рта свешивается мокрый язык, почти человеческие глаза смотрят настороженно и строго. Толстыми, плохо гнущимися лапами бережно удерживает большой металлический горшок цвета выгоревшей зелени. - Сидас йерокс! - кричит старуха, и собака неуклюже ставит то, что держала на пол, открывает крышку, отступает. Милиционер безропотно садится на предложенное, и становиться похож на дрессированного таракана. Дидюхину снова хочется хихикнуть. Происшедшее дальше нельзя выразить обыкновенными словами. Здесь необходимы выдающиеся глаголы и незаурядные прилагательные, поэтому многоточие в данном случае означает не отсутствие или недостачу действия (обыденность событий), а наоборот,- неописуемый избыток и новое качество. ...Старуха мелкой рысью обошла оцепеневшего милиционера, достала из рукава коробочку, и припорошила бледный лоб сидящего искрящимся порошком. При этом она что-то говорила, но говорила еле слышно, скороговоркой. Дидюхин был недалёк, в смысле расстояния, и всё равно ничего не понял, не расслышал. Но иногда лучше чего-то не знать, чем знать что-нибудь. Взгляд мужчины остановился, в зрачках отразился большой чёрный предмет. Недавно бодрый и крепкий, теперь прямо на глазах угас, скукожился, продолжая таять, теряя очертания и формы, как пробитый острым камнем надувной матрас. Дидюхин не хотел смотреть, но и не смотреть не мог. Лишь когда упала одежда, а фуражка покатилась в угол комнаты, - отвернулся. Когда от человека не осталось практически ничего, собака осторожно закрыла крышку, и на цыпочках (если у собак они есть) вышла прямо через стену. В голове Дидюхина что-то щёлкнуло, лишь на мгновение он закрыл глаза, чтобы потом не закрывать их никогда, до самого последнего отпущенного ему мгновения. Так он решил. Теперь ничто не ускользнёт от его внимания и будет сохранено в укромных уголках памяти. На всякий случай. В комнате повисла не предвещающая ничего хорошего тишина. Дидюхин разглядывал каждого по отдельности, и всех вместе, и скоро стал понимать то, о чём другие и не подозревали. Вот когда удивился, удивился по-настоящему, но не удержался на опасном краю, запаниковал и лишился чувств. Пришёл в себя от яркого света, узнал свою комнату, себя в ней, лежащего на полу в тапочках на босу ногу, с дымящимися пистолетами в обеих руках. В одной, по серьёзному немаленький, мужской Glock 17, в другой смешной дамский «Browning 1903». Несмотря на беспорядок и открытую настежь дверь, ничего не пропало, а даже наоборот появились посторонние вещи и предметы. Кроме того, на стене образовалась диагональная трещина, с идущими вдоль неё отпечатками крупных собачьих лап, а люстра из ненастоящего хрусталя с одной стороны стала совершенно голая, висела криво, подчёркивая несовершенство линии потолка. Раздались сигналы точного времени, в тишине они прозвучали как выстрелы. Семь выстрелов и одна осечка. «Полвосьмого»,- подумал Дидюхин, и это известие смутило до глубины души, смутило здесь и сейчас. Дидюхин стоял на коленях, и чувствовал, как из него волнами уходят непрожитые до конца впечатления. Звёзды застилали глаза, мешая видеть, одна из них раскалилась добела и бесшумно взорвалась... Когда отпустило, Дидюхин умылся холодной водой, выпил кипячёной, включил радио, лёг на диван, прислушался. Громкоговоритель вещал на неизвестном языке, загадочные фонемы были очень музыкальны и никогда не повторялись. Чудовищный алфавит. Дидюхин задумался, но и сама мысль теперь существовала на том же наречии - понять её не было никакой вероятности. За треснутой стеной явственно крякнуло, трансляция сразу прекратилась. Прислушался, и померещилось что-то знакомое, почти родное. Дидюхин приник к стене и распознал в окружающем беззвучии трепетную нить собственного дыхания.