– Пока что я почти за каждым углом натыкаюсь на вашего кенгуру, ответил я. – Для начала хватит и этого.
– Вы – инквизитор.
– Совершенно верно.
– Вас не раздражают вопросы? Я с пониманием отношусь к тем, кто их не любит.
– Ничего. Вопросы – мой хлеб. С маслом.
Похожее на мясной пирог лицо снова осветилось улыбкой.
– Отлично. И я постараюсь помочь вам понять, с какой стороны на ваши вопросы мажут масло и кто его мажет. Видите ли, я живу достаточно долго, мистер Меткалф, чтобы помнить те времена, когда… впрочем, мои воспоминания вас утомят. Позвольте предложить вам выпить…
Я кивнул. С неожиданной для такой туши легкостью он поднялся с дивана и открыл шкафчик, полный янтарных бутылок и соответствующих стаканов. Не спрося моего согласия, он налил мне полный стакан того, что на поверку оказалось шотландским виски, и я взял его, не поблагодарив. Пока он устраивался на диване, я успел высосать почти половину.
– Джой отличается повышенным самомнением, – почти извиняющимся тоном произнес он. – Он не хотел ничего плохого. Он старается услужить мне и вовсе не так глуп. Вот только слишком уж горячо берется за дело, никак не могу его отучить.
– Я всегда считал, что кукол не учат. Просто дергают за нити.
– О! Это не совсем верно, мистер Меткалф. Джой далеко не кукла, да и я предпочитаю быть кем-то посложнее кукловода. Ну, например, катализатором.
Он умел говорить – и это в наши дни, когда умеющих говорить почти не осталось. Я и сам умею говорить, но меня обязывает профессия. Фонеблюм занимался этим из чистой любви к искусству.
– Меня мало интересует, кем вы предпочитаете быть, – сказал я. – Вы послали Джоя заставить меня отказаться от расследования. Я заработал себе на этом сломанный зуб.
– Мне казалось, такие вещи входят в вашу профессию.
– Из этого не следует, что я должен их любить. Вы хотите, чтобы я отказался от дела. Почему?
– Меня совершенно не заботит это дело. Вы огорчаете людей, о которых я забочусь, поэтому я и прошу вас остановиться.
– Люди, о которых вы заботитесь. Кто они?
– Доктор Тестафер, Челеста Стенхант и дети с Кренберри-стрит.
– В настоящий момент на Кренберри-стрит только один ребенок, Фонеблюм, и тот котенок. Люди, о которых вы, по-вашему, заботитесь, – это та самая компания, что меняется в лице при одном упоминании вашего имени.
Это немного укоротило его. Его брови сомкнулись и скептически приподнялись на обширном лбу – похоже, в условиях, когда остальная часть тела остается инертной, они компенсируют это своей экспрессией. Он поднял свой стакан и отпил, обдумывая ответ.
– Моя жизнь сложна, – пожаловался он. – Инквизиция отняла у меня большую и любимую часть моей собственности. Вся моя жизнь прошла в отрыве от общества. Я изо всех сил стараюсь сохранить хрупкие связи между тем, что было, и тем, что стало, но – увы! – часто мне это не удается.” – Он прикрыл глаза, словно от душевной боли.
Актер из него был никудышный. Из меня тоже не ахти какой, но из него совсем никуда.
– Доктор Тестафер назвал вас гангстером, – сказал я. – Он ведь тоже немолод…
– Доктор Тестафер может не принимать мое участие, – сердито перебил он, – но, поверьте, он живет только благодаря моей любезности.
Я забросил крученый мяч.
– Я был там сегодня вечером. Кто-то зарубил его овцу.
Фонеблюм встрепенулся. Он выпрямился и отставил стакан.
– Не беспокойтесь, – утешил я его. – Они повесят это на Энгьюина. На то есть приказ.
– Вы теряете клиента, – заметил он.
– Именно так Возможно, цели у вас и у Отдела полностью противоположны, но, с моей точки зрения, и вы, и они в выигрыше оттого, что его подставили.
– Я никогда не встречался с Энгьюином.
– И не встретитесь. Его время вышло. Вы с Отделом пируете за его счет.
– Тогда позвольте спросить, какой вам смысл продолжать расследование?
– Я любопытен. Я вижу, что обвинение шито белыми нитками. И если я найду, за какую нитку потянуть, все это может обрушиться на вас.
– Прекрасное сравнение. Желаю вам удачи. Уж не думаете ли вы серьезно, что Отдел заинтересуется вашими подозрениями после того, как сам закрыл это дело? Кстати, как у вас с кармой?
– Моя карма вас не касается. Мне хватит.
– Ну-ну. – Он снова взял стакан и философски вздохнул – он мог себе это позволить. – Вы напоминаете мне меня самого. Таким, каким был когда-то. Даже сейчас мы не очень отличаемся друг от друга. Оба нетерпеливы – только вы еще и упрямы. Никакой гибкости. Компромиссы ведут к силе, к власти. А ваш характер не доведет вас до добра.
– Но ведь не я живу под землей, Фонеблюм.
– Вот-вот. Очень вы любите рычать. Это пугает.
– Мне не нужно рычать, чтобы запугать Челесту Стенхант, – возразил я. Я хотел вернуть разговор ближе к делу, к уликам, если их можно так назвать. – Она панически напугалась, приняв меня за одного из ваших парней. Что вы имеете против нее?
– Вы неправильно понимаете наши взаимоотношения. Я познакомил Мейнарда Стенханта с его будущей женой. Можно сказать, их союз – моих рук дело. Челеста очень забывчива, но обязана мне многим, и, надеюсь, она еще вспомнит об этом.
– Творение ваших рук под конец никуда не годилось. Стенхант нанимал меня следить за Челестой, когда она сбежала на Кренберри-стрит.
– Да, – мрачно согласился он. – Она такая. Нам все время приходилось приглядывать за ней.
– Пэнси Гринлиф – ее подружка?
Его брови почти завязались в узел.
– Нет, нет. Ничего такого. Просто друг семьи.
– Еще один друг, живущий только благодаря вашей любезности?
– Как вам будет угодно считать.
– Ну, малютке Пэнси ваша любезность не идет впрок. Я обнаружил ее в отключке после дозы запрещенного порошка. Чего-то под названием Вычиститель – для тех, кому недостаточно просто забывать. Если верить порошечнику, с которым я беседовал, Пэнси чистит свою голову изнутри словно тыкву на Хэллоуин.
– Ее брат совершил убийство. Я могу понять, почему она хочет.”
– Ага, – перебил я. – Кстати, кто снабдил ее этим зельем?
– Вы меня в чем-то обвиняете?
– Как вам угодно считать.
Он улыбнулся и отпил еще из своего стакана. Я использовал паузу, чтобы распрямить спину и перевести дыхание. Мне это было очень кстати. Я не привык к встречным расспросам. Вдобавок я ощущал себя неуютно в этом подземном доме. Я вспомнил о кенгуру и вонючем парне, ожидающих в ярко освещенной бетонной камере, и подумал, так ли легко будет выбраться из этой дыры, как я попал внутрь.
– Я не нюхаю порошок, – заявил Фонеблюм, сделав еще глоток. – Тем более не поставляю его. Мне не первый год известно про пристрастия Пэнси. Жаль, конечно, что она села на иглу, но я знаю, что не в силах остановить это. А вы нюхаете? Сам я никогда этого не понимал.
– У меня есть состав на случай необходимости. – Я выругал себя за то, что сказал это, будто оправдываясь.
– Отдел и изготовление порошков для меня почти одно и то же, – сказал он. – Порошок – это средство контроля над людскими массами. Он ограничивает их способность к сопротивлению, вы со мной не согласны? Вам кажется, что вы одиночка, борец за истину в мире лжи, и тем не менее сами покупаетесь на самую страшную ложь. Вы втягиваете ее носом и позволяете ей попадать в вашу кровь.
– Пошли вы знаете куда?
– Фу!
– Давайте поговорим о деле, – сказал я.
Инициатива в разговоре безнадежно от меня уплывала. Кроме того, Фонеблюм напомнил мне о том, что мне не помешало бы принять понюшку-другую, хотя я не видел для этого подходящей поверхности.
– Вы знакомы с Пэнси несколько лет. Кто отец ребенка?
– Не имею ни малейшего представления.
– Кто заплатил за дом? Это ведь дорогой район.
Он снова вздохнул.
– Вы заставляете меня касаться не самых приятных подробностей, мистер Меткалф. В свое время Пэнси Гринлиф работала на меня. Я помог ей приобрести недвижимость на Кренберри-стрит два с половиной года назад.
– Два с половиной года назад. Как раз тогда Челеста вышла за Стенханта.
– Правда? Как занятно.
– Ага. Занятно. Челеста с Пэнси уже тогда были подругами?
– Я рекомендовал Пэнси на работу в офисе Мейнарда, – объяснил Фонеблюм. Это начинало смахивать на импровизацию, но его искусство рассказчика компенсировало логические погрешности. – Тогда это не получилось, однако женщины остались дружны.