– Что ты такое несешь?
– Не больше, чем несешь ты. От всего этого разит Фонеблюмом, состряпавшим все дело на скорую руку. Только это шито белыми нитками. – Я начинал приходить в себя – по крайней мере моя склонность к метафорам уже включилась. – Ты выставлял Моргенлендера как ширму, и даже он понял, что тут нечисто. Так что то, что ты сделал с моей карточкой, только показывает, как ты боишься.
– То, что я сделал с твоей карточкой, приказ сверху, – спокойно ответил Корнфельд. – Я не принимаю решения по карме. Ты должен бы это знать.
– Не смеши меня. Ты инквизитор при исполнении. Моргенлендер отставлен: ты же сам мне сказал.
– Решение принималось еще выше. Не моя забота, если ты забыл правила игры, Меткалф. Их пока не меняли.
Я посмотрел на Кэтрин. Она не отвернулась, но заморгала, чтобы снять напряжение.
– Слышали? – спросил я ее. – Это всего лишь игра. Не расстраивайтесь из-за этого. Я просто забыл правила.
Она продолжала молчать.
– Как это вас угораздило выезжать в обществе Корнфельда? Разве вы не в дневной смене?
– Я интересовалась делом, – ответила она.
Я не удержался от улыбки. Казалось, она хочет сказать что-то, но не может при Корнфельде – а может, я принимал желаемое за действительное. Последовало полминуты напряженного молчания, потом она открыла дверь и вышла. Корнфельд снова закрыл дверь.
– Я еще не забрал твою лицензию.
– Спасибо и на том.
– Нет. Ты не понял. Я не забрал, но собираюсь. Давай ее сюда.
Я отдал ему лицензию. Он сунул ее в карман к магниту и поправил воротник. Потом бросил на меня торжествующий взгляд – я так понял, что он надеялся, в последний раз, – пожал плечами и потянулся к двери.
Я почти позволил ему уйти. Богом клянусь. Но что-то всколыхнулось во мне, я вскочил с дивана и вцепился в него, схватив его за только что поправленный воротник и прижав к двери локтями. Его лицо покраснело, и рот приоткрылся, но он почти не дергался, и изо рта у него не вырвалось ни звука. Большим пальцем я ощущал биение его пульса на шее.
– Я верну тебе все, что ты со мною сделал, с процентами, – прохрипел я. – Я тебя на части разорву, обещаю.
Подобные угрозы могли обойтись мне в остаток кармы, но я сомневался, что он пойдет на это прямо сейчас. Это не в стиле работы Отдела, а Корнфельд соответствовал этому стилю с головы до пят. Мне дадут проспать ночь, и только утром в дверь постучат.
И к тому же, как ни ненавидел меня Корнфельд, я не думал, чтобы он действительно хотел лишить меня кармы. Он просто не мог себе такого позволить. Результатом стало бы официальное расследование, и это в момент, когда ему откровенно не терпелось свернуть все, прежде чем кто-нибудь захочет приглядеться к делу повнимательнее. Так что держать его за воротник было просчитанным риском, хотя в момент, когда я сделал это, я его еще не просчитал.
– Дурак, – сказал он, задыхаясь.
– Шутки прочь, – сказал я и сжал его шею посильнее. – Думаешь, мне нужны твои комментарии?
– Пусти меня.
– Отдай лицензию. – Я нажал пальцем на болевую точку на шее. – Ее могут забрать, только для этого придется посылать кого-нибудь покрепче тебя.
Он достал ее из кармана. Я отпустил его и взял лицензию у него из рук. Он потер шею и пригладил волосы, в глазах все еще оставался испуг.
– Наслаждайся ею, пока можешь, Меткалф, – произнес он. – Не думаю, что это надолго.
– Пошел ты…
Корнфельд открыл дверь и вышел. Я слышал, как он говорит что-то Кэтрин Телепромптер приглушенным голосом, потом их шаги по лестнице, потом шипение гидравлического цилиндра входной двери. Я опустил глаза. Мои пальцы оставались скрюченными, словно я все еще держал Корнфельда за горло. Я распрямил их.
И тогда я сделал выбор. Никто, кроме меня, не доведет это дело до конца. Я найду ответы на все свои вопросы, старые и те, что еще появятся, и я еще увижу, как Ортон Энгьюин выйдет из морозильника. И не потому, что он мне так уж нравился. Вовсе нет. В ту минуту я ненавидел Корнфельда сильнее, чем симпатизировал Энгьюину, но не ненависть двигала мною.
Если я и делал это ради кого-то, так только ради Кэтрин Телепромптер, как ни странно это звучит. Я хотел ответить на ее вопрос, почему я ушел из Отдела. Я хотел показать ей, что означает моя работа и что будет после того, как я раскрою дело. Как это будет отличаться от версии Отдела.
Но в конце концов я делал это и не ради нее. Рано или поздно ко мне возвращается старомодное чувство возмущения. Я рассмеялся, хотя мне в пору было плакать. Или меня, или весь остальной мир нужно исправить, как следует исправить. Возможно, обоих.
Каким-то образом я провел остаток этого вечера. По обилию пустых формочек для льда в раковине на следующее утро я сделал вывод, что это имело отношение к выпивке, но, если честно, я не помню ни черта.
Глава 19
Наутро я поднялся с головой, какая бывает от пятидолларовой бумажки, если вы тратите ее на бутылку вина по четыре девяносто восемь. Решив тем не менее вести себя как инквизитор при исполнении, я обработал внутренности своего черепа зубной пастой, лосьоном для рта, глазными каплями и аспирином, одновременно набрасывая в уме список мест, где я хотел побывать, и людей, с которыми хотел бы поговорить. Первыми в списке значилась архитектурная фирма “Коппермайнер и Бэйзуэйт”. Именно эти имена я списал с синек в спальне Пэнси Гринлиф, и это место показалось мне не хуже и не лучше остальных, чтобы с него начать.
Музыкальная версия новостей была в это утро громкой и бравурной, что плохо сочеталось с моей головной болью, и я ее выключил. Той информации, что мне нужна, в музыкальных новостях все равно не будет. Я сделал себе чашку кофе, крепкого до густоты, и сопроводил ее высохшим тостом и парой кусков сморщенного яблока. Когда я выбрался из квартиры, солнце стояло уже высоко в чистом небе, а мои часы показывали одиннадцать.
Я проехал по Юниверсити-роуд к стоянке у “Альбернети-Овермолл”, где находился офис Коппермайнера и Бэйзуэйта. “Овермолл” состоял из стекла и хрома и слепил глаза всякому, кто смотрел на него с залива. Въехав в тень, я оказался в такой темнотище, что чуть не врезался в бетонный бордюр. Потом я с облегчением сдал машину бульдогу, дежурившему на стоянке, и поднялся в лифте на нужный мне этаж.
Архитектурные бюро всегда свидетельствуют против архитекторов, и Коппермайнер и Бэйзуэйт не являлись в этом смысле исключением. Вестибюль мог служить чем угодно, только не местом, куда люди заходят, говорят с секретарем за стойкой и ждут своей очереди, сидя в креслах. Тем не менее я ухитрился проделать почти все вышеперечисленное, только не сел ждать, поскольку никак не мог определить, что же здесь исполняет функцию кресел. Комната была изваяна из литого стекла, пронизанного там и сям балками из жженого алюминия, и, хотя кое-где их сопряжение и напоминало место, куда можно сесть, я не решился опуститься на них из страха, что не смогу больше встать. Так я и остался стоять.
Не прошло и несколько минут, как дверь в глубине помещения отворилась и ко мне вышел один из архитекторов, протягивая руку почти с полпути. Он был неплохо пострижен, только вихор на затылке, похоже, должен был придавать его обладателю слегка мальчишеский вид. Я протянул руку наперехват. Если бы я промешкал с этим, он мог бы промахнуться или, в избытке энтузиазма, двинуть мне своей рукой по животу. Я решил, что он принял меня за клиента.
– Кол Бэйзуэйт, – представился он.
– Конрад Меткалф, – ответил я, пытаясь убавить ему энтузиазма четким выговором слогов.
– Пройдемте ко мне в кабинет.
Он посторонился, пропуская меня, потом почти вдвое сложился в талии, шепча что-то секретарше. Я вошел, выбрал себе наименее опасно выглядевшее кресло и сел. Кол Бэйзуэйт закрыл дверь и направился к своему кожаному креслу. Я достал лицензию и положил на стол.
Его лицо обвисло, словно до этого удерживалось только избытком оптимизма. Уголки рта скривились в брезгливой улыбке.
– Должно быть, вы думаете, что я могу вам в чем-то помочь, предположил он.
– Вот именно. Я обнаружил ваше имя в связи с одним расследованием и надеялся, что вы не откажетесь ответить на несколько вопросов.