– Прибереги шуточки, длинноносый, – мрачно сказал Моргенлендер. – Твоя лицензия годна разве что подтираться, это я тебе говорю. – Он поправил галстук на бычьей шее. – А теперь расскажи-ка инквизитору Корнфельду про свою поездку к доктору.
– Я ходил показаться специалисту, – объяснил я. – Проконсультироваться, нельзя ли укоротить нос.
Я зажег сигарету и затянулся. Моргенлендер перегнулся через стол и выбил ее у меня изо рта. Она отлетела под кресло в углу и затерялась в пыли.
– Не тяни время, длинноносый. Лучше отвечай. – Он вытащил из кармана магнит и бесцеремонно нацелил на мою карточку.
Я сплюнул в угол. Черт, давно бы пора прибраться.
– Валяйте, – буркнул я.
– Кто впутал тебя в дело Стенханта?
– Я впутался в него до того, как оно стало “делом”, – ответил я. – Я работал на Стенханта перед тем, как он заполучил дырку в голове.
– Ты работаешь на Энгьюина?
– Был бы рад. Я не знаю, где он.
– Вот говнюк, – сказал Моргенлендер. – Это он послал тебя к доктору. Он еще надеется выпутаться.
Вся эта карусель начала действовать мне на нервы.
– Иными словами Энгьюин занимался шантажом. – Я надеялся, что хоть этот вопрос вызовет ответную реакцию.
– Не прикидывайся простачком, длинноносый. Что он просил тебя передать доктору?
Я решил поиграть еще немного.
– Он не просил ничего конкретного. Я только прощупывал доктора Тестафера.
В дверь снова постучали. Инквизитор Корнфельд отступил от двери, и я крикнул, чтобы входили. Вошел обращенный ирландский сеттер-разносчик из забегаловки, зажав в лапах белый бумажный пакет. Он испуганно покосился на инквизиторов, потом подошел к столу и протянул мне пакет.
Я поблагодарил сеттера и заплатил на пять баксов больше, чем значилось по счету Он благодарно кивнул, попятился к открытой двери и, развернувшись, поспешил из приемной с таким видом, будто готов улепетывать на всех четырех и с визгом. Корнфельд прикрыл дверь и прислонился к стене.
Никто не проронил ни звука, пока я открывал пакет и доставал оттуда сандвич с яичным салатом. Как раз в такие минуты любое нормальное человеческое действие обезоруживает разъяренного противника. Я откусил от треугольного сандвича и вытер губы бумажной салфеткой. Только после этого Моргенлендер начал допрос заново, забыв свои шуточки вроде “длинноносого”. Каким-то образом за то время, пока рыжий щенок передавал мне сандвич, мы миновали этот этап.
– Чертовски запутанное дело, – сказал он. – Начальство выдало мне Энгьюина на блюдечке и, похоже, здорово давит, чтобы так все и оставалось.
Моргенлендер обращался теперь ко мне как к приятелю, и – возможно, мне это только показалось – Корнфельд продолжал молчать, но вроде бы чувствовал себя уже не так уютно.
– Энгьюин – паршивая крыса, – продолжал Моргенлендер. – Я не огорчусь, если он окажется в морозильнике, но только здесь все куда сложнее.
Я кивнул: пусть рассказывает дальше.
– Я не утверждаю, что он невиновен. Судя по всему, он его и укокошил. Я только говорю, что все сложнее. Хочу предупредить тебя, Меткалф. Если ты окажешься на моем пути, мне придется тебя топить. Вот оно как оборачивается. – Он убрал магнит обратно в карман и кивнул Корнфельду.
Я откусил еще кусок и попытался улыбнуться. У меня на языке вертелось еще много вопросов, но Корнфельд, похоже, предпочитал, чтобы я помалкивал. Есть более безопасные способы продвинуться в расследовании, чем допрашивать инквизитора. Я подвинул второй треугольный сандвич пальцем, и на оберточную бумагу выпал маленький белый яичный кубик.
– Пойми, я уважаю частных сыщиков, – сказал Моргенлендер. Он улыбнулся, и мне показалось, что о его язык можно зажигать спички. – Ты только усвой, когда лучше уйти в сторону. Сейчас вот как раз такой случай. – Он устало поднялся и одернул рукав.
До сих пор Корнфельд так и не вымолвил ни слова. Теперь он снял шляпу, сипло произнес: “До свидания”, – и открыл дверь Моргенлендеру. В дверях здоровяк оглянулся и еще раз дал мне возможность полюбоваться его кривой улыбкой. Я поднял руку. Они закрыли за собой дверь, и я слышал, как они шагают через приемную – мимо кроликов – к лифту, оставив меня наедине с сандвичем и уймой вопросов без ответа.
Я подошел к окну и поднял жалюзи. Окно выходило на восток, но лучи заката окрашивали склоны холмов над Оклендом и горели в окнах домов по ту сторону залива, превращая пейзаж в золотое шитье. Что и говорить, на расстоянии холмы казались просто красивыми. Я вернулся к столу, отодвинул в сторону сандвич и высыпал на столешницу щепотку зелья. Я измельчил его перочинным ножиком и уже нагнулся, чтобы вдохнуть, когда зазвонил телефон.
– Меткалф, – буркнул я в трубку.
– Это я, Ортон Энгьюин, – послышался голос. – Мне нужно поговорить с вами.
– Идет.
– Я слышал, вы уже взялись за дело, – неуверенно произнес он.
– Верно. Почему бы вам не подъехать ко мне в офис. Я подожду.
– Нет. Я не хочу напороться на инквизиторов. Приезжайте сами.
– Я уверен, что инквизиторы и так знают, где вы, – спокойно возразил я. – Вы под колпаком.
– Нет. Не думаю. Мне кажется, я оторвался от хвоста. Я в баре отеля “Вистамонт”.
– Ладно, – сказал я. – Ждите там, – и повесил трубку.
Я наклонился и втянул порошок ноздрей, завернул остаток сандвича в бумагу и кинул в мусорную корзину. Потом посмотрел последний раз на холмы в лучах заката, опустил жалюзи и спустился к машине.
Глава 7
У ближайшего киоска я притормозил и купил у старой козы-киоскерши вечерний выпуск “Окленд Фотогрэфик”. Печатное слово уже давным-давно сдавало позиции, но полностью исчезло только год назад, когда его запретили. Вот такие дела. Я припарковал машину и просмотрел газету Обычные фото без подписей, наглядно демонстрирующие деловую активность властей: президент, пожимающий руку верховному Инквизитору, конгрессмены, пожимающие руки делегациям избирателей, губернатор, пожимающий руку рекордсмену кармы этого месяца… Я поискал местную хронику и обнаружил несколько снимков номера, в котором убили Стенханта – силуэт, обведенный мелом на ковре, красные пятна на постельном белье. Кроме этого, имелись фотографии инквизиторов, показывавших кровавые отпечатки ладони на шторе, и фотографии тела под белой простыней в момент погрузки в машину. Это напомнило мне стандартные фотографии лишившихся кармы в момент укладки в морозильную камеру хранения на неопределенный срок. На мой взгляд, разница не так уж и велика.
Последняя фотография показывала инквизитора Моргенлендера, обращавшегося к кому-то вне кадра. За его спиной, по обыкновению стиснув зубы, виднелся инквизитор Корнфельд. В общем, доблестные инквизиторы за работой на страже общественного порядка. Чертовски упрощенный взгляд: убийство не случается ни с того ни с сего – как, скажем, отрыжка. Убийство венчает цепочку взаимосвязанных событий, а последствия оного протягивают щупальца в будущее, так что обычными инквизиторскими методами не справиться. Я обдумал все это и усмехнулся своим мыслям. Убийство как распродажа. Убийство как учебное упражнение. Да что угодно, как то будет угодно нашей доблестной Инквизиции.
Я кинул газету на пассажирское сиденье и направил машину в холмы. Эшби-авеню была в этот час тиха и живописна, и я еще раз перебрал в памяти события дня – вдруг придет свежая мысль. Мысль не приходила. Видимо, Приниматель уже растворился в крови и притупил эмоции. Возможно, мне стоило лучше послушать радио.
Отель “Вистамонт” был из дорогих – не чета той дыре, где Стенхант имел несчастье закончить свою жизнь. Случись здесь убийство, кровь с пола вытрут вместе с отпечатками пальцев, а труп перенесут в менее престижное место задолго до прихода инквизиторов. Как знать, может так было и со Стенхантом. Именно в таких местах, как “Вистамонт”, останавливаются денежные мешки, которым хочется похвастаться, что они побывали в Окленде, но при этом не запачкать подошвы. Отель был огромен и похож на лабиринт, и в нем вполне хватало ресторанов и прочих заведений, чтобы у вас не возникало желания выглядывать в большой гадкий мир за стенами.
Я оставил машину на стоянке и вышел, зажав газету под мышкой. Я надеялся, что это поможет спровоцировать виновного на откровенность вне зависимости от того, видел он это раньше или нет. Одного вида этих фотографий хватит, чтобы выбить Энгьюина из колеи, а мне позарез необходимо признание. Уж чем-чем, а избытком тактичности я никогда не отличался.