– Но ты в следующий раз все-таки полегче. Это всего лишь слова.
– Да. – Убер кивнул. – Не стоит убивать за слова.
– Вот именно. – Седой потер лицо, потянулся. – Жрать охота! Пошли перекусим?
– Лады. А… – Убер замолчал, увидев в глазах Седова, что еще не все закончилось.
Человек поднялся. «Здоровый, – подумал Седой. – Но дура-ак».
Убер медленно повернулся.
– С-сука, – сказал человек. Выплюнул на ладонь сгусток крови и два зуба. – Ты мне… я тебя…
Он пошел вперед, набычившись. «Страшный, как пиздец».
– Чувак, спокойно.
– У-убью.
– Чувак, будем честны, это не «Вишневый сад», – сказал Убер. – Это всего лишь пиздюли. Не надо делать из этого трагедию.
Седой порадовался, что Убер говорит спокойно и насмешливо. Ни следа прежней ярости. Видимо, сегодня обойдемся без убийств. Это хорошо.
– Я твоих детей найду и расчленю, – сказал человек тихо и отчетливо. – На кусочки порежу, сука.
Убер ударил. Мгновенно, страшно и по-настоящему. Мужик подлетел и рухнул. Убер пнул его несколько раз.
Затем прыгнул сверху.
Седой только вздохнул и отступил, чтобы кровь его не забрызгала. «Убер в своем репертуаре». Мужика ему не было жалко. За некоторые слова действительно убивают. Он бы и сам убил за такое. Он вспомнил Еву – и печаль пронзила его насквозь. «Два раза бы убил».
«Только как мы будем разбираться с начальством станции? – подумал Седой. – Ох, черт. Как не вовремя».
Петербург, разрушенный Катастрофой. Вдали возвышается поврежденный купол Исаакиевского собора. Мощные стволы лиан, проросшие сквозь камень под Медным всадником. Статую оплетают голые уродливые ветви. Разбитые и сожженные ржавые останки машин на площади. Все в густо-оранжевом свете. Скоро рассвет.
Мимо статуй коней Клодта, зеленых от окисла, проходят люди в серых плащах и противогазах. За плечами у них огромные баулы. Это дальнобои, диггеры с секретным грузом.
Идущий впереди диггер напевает себе под нос.
В разрушенном войной мире мало кто знает «Holyday» Bee Gees. Легкая незамысловатая песенка. Высокий чистый голос Убера выводит:
Караван идет через мертвый город.
Петербург перед рассветом. Три часа утра. Где-то вдалеке на востоке начинает медленно нагреваться линия горизонта, как вольфрамовая нить в лампе накаливания. Рыжие отсветы пронизывают и зажигают воздух, заставляют его светиться изнутри.
Каменный лев с выщербленной пастью смотрит на Неву, по камню ползет оранжевый свет. С изуродованной выстрелами львиной головы срывается небольшая птица… нет, не птица. Это птицеящер. Он взмахивает крыльями и набирает высоту. Свист рассекаемого воздуха. Под ним проносится с огромной скоростью гладь воды.
Развалины города с высоты птичьего полета.
Эпицентр взрыва. Огромная воронка, полная воды, расстилается под крыльями птицеящера. Вода в ней удивительно спокойная, несмотря на ветреную погоду. Эта вода всегда безмятежна – и лучше бы в нее не соваться. Это знает даже крошечный птицеящер с почти отсутствующим мозгом.
Покосившиеся фонарные столбы отмечают путь. В проводах одного из них бьется под порывами ветра изодранное белое полотнище – словно знак капитуляции всего человечества. Птицеящер набирает высоту, в последний момент уворачиваясь от белого всплеска.
Мертвый канал, почти обмелевший. Бурые заросли по его берегам. Местами камни набережной вывернуты толстыми мясистыми побегами.
Пронизывающий ветер, несущий пыль и рентгены, сдувает мусор с набережных.
С высоты птицеящер видит караван диггеров, идущих очень осторожно. В авангарде трое, передвигаются они перебежками, прикрывая друг друга, – как боевая группа. Оружие, перемотанное тряпками, – старые «калаши» и дробовик. Противогазы. Капюшоны, стянутые вокруг резиновых масок. Заклеенные скотчем штаны и рукава.
Высокий диггер останавливается. Выпрямляется. Это Убер.
К нему подходит другой диггер, ниже ростом. Это Седой. Трубка его противогаза перемотана синей изолентой. Седой поворачивается, делает знак рукой остальным – стоп, передышка. Караван, состоящий из десяти человек, с облегчением останавливается. Люди сбрасывают тяжеленные баулы с плеч, садятся, пьют воду, негромко переговариваются. Они спокойны. Но в этом спокойствии чувствуется некоторая нервозность.
Вдалеке слышен странный гул. Словно тысячи лап переступают по мертвым улицам города. Далекий лай, доносящийся оттуда, сливается для диггеров в глухой белый шум.