Ватажники отвели Фильку Рыхлого в репейники за кабаком и заставили его побожиться, что он не врет. Показывали кинжалы. Вертели пистолью у носа. Филька крестился двумя перстами вдаль за Волгу и приговаривал:
- Утопите меня, братцы, в водах, спалите меня, братцы, в огнях, коли говорю неправду. Раскольник я, бедный человек, голь голянская, зло имею на богатых и знатных человеков и потому указываю вам, братцы, на Софрона... И не кто иной, как я, открою ему кандалы...
Глаза у воров разгорелись. Человек, открывающий кандалы, достоин того, чтобы ему верить, и, конечно, такого человека надлежит от души опоить и окормить (конечно, за счет макарьевских иноков)... Пускай запомнит эту замечательную встречу с "ворами" на всю свою голянскую, горькую жизнь.
Поволокли Фильку под руки в кабак. На душе у всех отлегло - вождь будет! Антошка Истомин давно тяготился водить ватагу на большие бои и довольствовался только мелкими кражами и ограблением благолепных церквей. На днях обокрали одну церковь в Лыскове - и зря. Добыли только церковные одежды, отдали их бабам и девкам на селе: куда их? А бабы сшили себе из стихарей и риз сарафаны и повязки. Потом всех их, голубушек, забрали в Нижний под Духовный приказ к Питириму в гости. Вот и все, что получилось от этого церковного похода. Антошка Истомин сам признавался, что он "ловец мелкой рыбки в мутной воде". Да и работал он все больше в одиночку. А с ватагой ему и вовсе ходу нет - легко ли возиться с разбойниками, как с малыми детьми, хозяйство вести, суд и расправу творить, учить уму-разуму? С этими делами он и сам с малых лет в разладе был. Пускай идет другой на его место, на кой дьявол эта забота!
Всю ночь бушевала ватага в кабаке, а утром выбрали на пристани лучшие струги, чтобы плыть, вместо низов, на верховье, встречь атаману, дожидаться его под Безводным, а купцы уцепились за стружки, не дают: самим, говорят, нужно! Тогда Истомин побросал их всех по очереди в воду, сказав обиженно:
- Чай, не Стенька - на ковре не поплывешь.
Охватили простор, ширь речная, - взмахнули весла раз и два, и стружки тихо отошли от берега.
- Не робей, братцы! Скоро мы у царевича енералами будем! - весело крикнул, обращаясь к собравшимся на берегу, Истомин.
XVI
После поездки к Макарию, после встречи и разговоров с ватагой, Филька стал смелее. Вольный дух ватажный встряхнул его. Очень и очень призадумался он о себе, о своем будущем. Терпелив был он от рождения и не избалован. "Чин чина почитай, а меньшой садись на край" - так думал он всегда и ходил вокруг и около счастья других, а сам ничего не предпринимал, довольствовался краем посадской жизни, ковал коней, ковал иногда и людей (в Духовном приказе), делал гвозди, скобки, молотки - вот и все. А теперь ему уже этого кажется мало. Бунтовать захотелось против власти. Зло брало на нее. Но как бунтовать? Головы терять не хочется никому, а тем более не дождавшись ничего хорошего; влезал на строгановскую церковь, в птицу хотел обратиться и улететь, - выпороли, оплевали. Никогда этого не забудешь.
Вот тут-то у него и возникла отчаянная решимость действовать самому, чтобы освободить Софрона. Довольно надеяться на людей. Степанида только обещаниями кормит, пропадает дни и ночи у Нестерова. Совсем хозяйкой, шлюха, у него заделалась. И все утешает: "Ради праведной веры, ради старцев, ради тебя, милый, ради узников подземельных", а Софрон, Александр, рабочие с Усты - Климов, Евстифеев, - как были замурованы в подвале, так и теперь сидят, всеми забытые, покинутые... А если бы они были на свободе... тогда бы... берегитесь, бояре! Филька знает, куда мысль влечет Софрона, он знает, чего жаждут буйные головушки рабочих с Усты. А разве не подвезло бы и Фильке в общей схватке? Но ясно теперь: Нестерову их не освободить. Ходит слух: не больно-то его слушает Питирим. Как ни храбрись ерш, а щука-то сильнее. Между прочим, Степанида стала наряжаться и платки какие-то цветные носит. Вот тебе и раскольница! Прежде ходила только в белых и черных, теперь ни за что не надевает. Ах, сука! Еще в монастырь метила поступить на Ветлугу. Филька думал о Степаниде и Нестерове, качал головой и вздыхал:
- Ой, Степанида, горе в ленте злой, в ситце пестром! Подобно змею огненному блистаешь ты. Но подобно лилии цветку можешь и засохнуть.
Однажды вечером, под воскресенье, он раньше обыкновенного запер кузницу и отправился на дом к жонке Степаниде. Любил ее крепко парень. Пленила она его своей здоровой красотой и необычайной для бабы силой, подковы гнула молодица и при этом улыбалась... будто подсмеивалась над ним: "мужик, мол, а не можешь". Могучая! Грудь высокая, сама гордая и косы черные до пят; щеки - маков цвет. "Вот почему, - ревниво думал Филька, приближена она и к архиерейскому дому, где даже белье преосвященного допущена стирать". Степанида каялась насчет одного только пристава Духовного приказа Гаврилова. (Это теперь никого не касается. Дело прошлое). Филька был безбрачник, а среди безбрачников таких жонок, что по своей воле сходятся и расходятся с мужчиной, было немало, ибо "девствовать - лукавству подобно, а с попами и несть брака". Сам протопоп Аввакум сказал: "Аще кто не имать иереев, - живет просто". Да и раскольники на сходбищах рассказывали, что в келиях в уединении живут они с зазорными лицами и с духовными дочерьми, с девицами и женами, юноши или мужи берут к себе жен на сожительство и единокелейное пребывание и приживают детей с теми жонками и девушками. Как же может он, диаконовец Филька Рыхлый, осуждать Степаниду? А пристава она оставила в дураках. Первая на него наплевала - он без нее жить не может и теперь стал изрядно выпивать. Вот и выходит: дуры да амуры, а Степанида в кремле-то свой человек и заглядывает там всюду, куда ей захочется, и в трапезной епископа не однажды еду принимала и пила квас, и даже доступ имела в покои епископа и в земляную тюрьму... А это теперь - самое главное.
Фильку она постоянно берет с собой на Волгу белье полоскать. Сколько смеху-то в те поры бывает и веселья! Сгорбившись, тянет сердяга тележку с бельем по Ивановскому съезду, а она, откинув голову, важно шествует позади с вальком, румяная, грудями вперед, глаза озорные: "вези, мол, вези, не оглядывайся!". Будто батрак какой, выбивается из сил Филя... А все из-за чего? Любовь! И поэтому и тяжести-то никакой не чувствуется, а одно только удовольствие.
На Волге - раздолье. Существует ли еще другая подобная река в мире, чтобы такой вольной волюшкой от нее на человека веяло? В такие-то дни Филька уже не раскаивался, что в птицу на колокольне не обратился и не улетел с земли. Как же без Степаниды-то возлюбленной? Шутка ли! Бог с ней и с птицей! И дурень тот злосчастный строитель, что с колокольни улетел, шут его дернул. Разве может кто иной, кроме него, Филиппа, именуемого Филькой, постигнуть - о чем нашептывают свободные, неугомонные волны? И могут ли тронуть холодное птичье сердце буйные песни о боевом, разудалом казаке, вольном атамане незабвенном Степане Разине? Птица птицей и останется, а человек? Нет такой мудрой головушки, которая может предсказать - чего добьется впереди человек? Много ли прошло времени со смерти Тишайшего царя Алексея Михайловича, а человек уж не тот. А дальше?.. В голове мутится от этих мыслей.
"Мы умрем когда-нибудь, - думает с растерянной улыбкой Филька, - а Волга увидит других людей, услышит другие речи, другие песни... Степанида, как хочется жить!" Только один раз живем на белом свете. О, если бы он был богат! Он засыпал бы свою возлюбленную подарками! Так это и будет, коли Софрона на волю выпустить. Озолотит он тогда их обоих.
И часто Филька нашептывал несвязные странные слова Степаниде, хвалился неизвестно чем, а она щелкала его по лбу: "Обуздывай жажду богатства! Не зазорна ли она для раскольщика?"
Филька беззаботно улыбался, говоря, что в этом не он, а именно, она, Степанида, повинна. Она заставила его полюбить жизнь.
Степанида не возражает. Белье?! Бог с ним!.. Ей-хочется обняться с Волгой, с небом, с Филькой, с Стефаном Абрамычем; надо нырять в воде, носиться на пенистых гребнях волн, рассекать сильной грудью бурлящие воды; красоваться, как белая лебедь; рассыпать по волнам темные шелковые косы, словно хмельная от знойных утех русалка. Ей надо с томной улыбкой качаться на волнах, подобно раскинувшему по воде лепестки водяному цветку, беспечному над страшной пучиной.