Вдруг всполошились псы. Стая воронья поднялась с мусорных куч за забором, совсем рядом фырканье лошадей. Нестеров прислушался: "голоса!" Кто-то идет. "Не они ли?" - мелькнуло в голове обер-ландрихтера. Над забором сверкнули пики.
Нестеров заторопился домой, а через минуту какую-нибудь, не больше, в дверь тихо постучали.
Нестеров окликнул: "Кто там?"
Ответили: "Губернатор". Отпер. Вошли Ржевский, Волынский и несколько солдат. Ржевский объявил Нестерову, что он арестован. Тотчас же в комнату вошел и епископ. Оглядев всех находившихся здесь, он сказал, чтобы все вышли, оставили их с Нестеровым наедине.
Питирим мягко взял Нестерова за руку:
- Я слышал, ты низко мужиков считаешь... Дворянством и знатностью кичишься? И даже ведомо мне: запарывал ты рабов своих до смерти. Так ли?
- Кто набрехал это? - грубо выдернул руку Нестеров.
- Самая близкая тебе душа!
- Какая?
- Жена твоя...
"Ах она, морская корова поганая!" - обругал мысленно обер-ландрихтер свою жену.
- Ложь! - возмутился он. - Не может того быть!
- Другое свидетельство есть. Не отпирайся... Не внемлешь ты математическому любопытству: како много дворян в знатных одеждах и кое число крестьян и сермяжных рубищ? И могут ли дворянские прелюбезные дружества сравниться силами с тьмами тьмущими жителей деревень?
- Не учить ли ты меня, преосвященный, хочешь? Научен я царем-батюшкой многим наукам в коллегиях западных. И нужды не имею я в учениях геральдической политики...
- Вот мужик! - с усмешкой ткнул себя в грудь Питирим. - Мужик, а закует тебя в кандалы, да еще по приказанию царя, покровителя дворян же. Подумай об этом. Идет царство небесное некоею улицею во граде, а тебя там нет, на оной улице, и не будет. Не вина наша, что остался ты в адовой окраине... Государства и города не одинаковые бороздят улицы, и блажен, иже в час устроения обрящет во граде и государстве место свое. И горе затерявшемуся без дороги, подобно морскому кораблю без магнитной указки! Воля царя - разжаловать тебя из дворян... Испей чашу холопью и ты до дна.
Питирим медленно подался задом и исчез в двери, а вслед за ним вошли драгуны и стали вязать руки Нестерову.
Вечером Нестеров и его жена уже сидели в каземате Духовного приказа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Филька ковал Стефана Абрамыча в кандалы, а в это время наверху, в Духовном приказе, Степаниду допрашивали судьи, назначенные епископом и вице-губернатором. Жонка, стреляя глазами в судей, давала ответы на все вопросы откровенно и весело...
- Было?
- Было.
- Долго?
- Покуда не приехала сама.
- По добру или насильством?
- По добру.
Монахи-судьи вздохнули о "заблудшей овце". А два пристава-судьи, сидевшие рядом с ними, недоверчиво косились в их сторону, облизывая усы. Степаниде хоть бы что. Будто и не про нее речь. Руки "в боки", глазами смеется, словно издевается над иноками. Грудь выставила, а на щеках задорный румянец. "У-ух, господи!" - усиленно обтирают на лбу пот судьи.
- Раскольщики ходили?
- Бывало.
- О чем беседовали?
- О своих делах.
- О каких?
- Об утеснениях.
- Ну и что же?
- Писал им.
- Чего?
- Челобитные и доношения.
- Кто писал?
- Он. Стефан Нестеров.
- Еще чего?
- Больше ничего.
- На чердаке у него, в сене, отыскана фляга с вином, а вино то подвалов кремлевских, и фляга та - монастырских мушкетеров скрывшихся, Масейки и Назарки... Не ведомо ли тебе, как попалася фляга на чердак к обер-ландрихтеру?
- Ведомо зело, - усмехнулась жонка.
- Ну?!
- Спали там.
- Кто?
- Мушкетеры.
- А с ними кто? Помнишь?
- Помню.
- Кто?
- Рабочие рудоискателя с Усты, Калмовского.
- Нестеров про то ведал?
- Сама я пустила.
- А он?
- Спрашивал: не спала ли я с ними?
- Ну!
- Чего "ну"?
- Что ответила?
- Облаяла.
- Кого?
- Нестерова.
- Как? Повтори.
Степанида повторила. Судьи, и даже монахи, прыснули со смеху, а один чернец закашлялся "до невозможности". Степанида оглядела судей презрительно.
- Кого еще знала?
- Буде с вас! - отрезала она. - Хватит смеяться.
- Пытать будем. Говори!
- Брешете!
- Будем. Говори: кого еще знавывала?
- Епископа нижег...
- Шш-шш-шш!
Суд заволновался. Пристав зажал Степаниде рот. Монахи закрестились.
- Молчи, гадюка! - шипел пристав.
- Пытать будем, коли не замолчишь, - окрысился на нее один из иноков.
- И так пытать, и этак пытать!
- Вот и будем! - воскликнул сильнее прежнего окрысившийся монах.
- Эх ты, собачья печенка, пожалуюсь вот самому, тогда будешь знать!
Судьи переглянулись в великом испуге. Следствие объявлено было законченным.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наступила неделя, которую нижегородцы, и особенно "люди древлего благочестия" - раскольники, запомнили на веки вечные как "Питиримово озлобление". Об этих днях много рассказов потом пошло по всей Руси, слава питиримовских деяний заслужила особую похвалу Петра, выпустившего даже указ с восхвалением твердости и упорства святого отца по искоренению "суемудрия и ереси раскольничьей". По всем улицам Нижнего день и ночь бродили солдаты с ружьями наизготовку, разъезжали конные патрули; ходили вооруженные монахи по домам, делали обыски, рылись в сундуках, под тюфяками, в бабьих юбках, даже в иконостасы заглядывали, в подполье; и всякую писаную бумагу забирали и тащили в Духовный приказ. Уводили и людей; а которые упорствовали, тех избивали и увозили на телеге связанными в кремль... Под видом раскольников хватали людей "ненадежных".
На дворе Духовного приказа с утра до ночи шли "расспросы с пристрастием". Пять дюжих монахов рубцевали шелепами чужое тело, закусив языки, двигая напряженно челюстями, тяжело дыша, били людей, как нечто неодушевленное, как дерево или камень. Крики и сопротивление злили их, приводя в еще большую ярость, забавляли в минуты усталости, давали повод к шуткам и прибауткам. Насмерть забили двух беглых холопов.
А ночью творились еще более жестокие дела.
Пошли в ход и сработанные Филькой по губернаторскому заказу железные хомуты.
Стянутые хомутами колодники, с десяток, лежали на земле, как шары, около Духовного приказа на дворе, иные без движения, иные судорожно перебирали синими пальцами на голове и тихо стонали. Молодые чернецы, из-за деревьев, со страхом и любопытством посматривали на них.
Внизу, в подвале под Духовным приказом, узников насильно причащали, вкладывая в рот деревянный кляп. Раскольников втаскивали в церковь, растягивали по лавкам, поп вливал из чаши в рот насильно причастие. Раскольники сжимали челюсти; их с силой растягивали монахи. Раскольники со злобой харкали причастием прямо в лицо попу...
Монахи по пяти-шести часов подряд, не моргнув, смотрели на страдания пытаемых, слушая с полным равнодушием их вопли, деловым образом совещаясь между собой, "как бы еще порядочнее пытать" им нераскаянных раскольников.
Пахло гарью, паленым телом; дохли крысы по углам подземелья... Истлевала паутина в косяках вместе с пауками...
Под каменными сырыми сводами колотились нечеловеческие вопли. Стоял придушенный однообразный рев голых, окровавленных, израненных, обгорелых, корчившихся в воздухе, на весу, в цепких клещах громадных станков. Умерших сваливали в могилы, заблаговременно вырытые у кремлевской стены.