– Не переживай, Эля, присмотрим мы за твоей Женькой. Девочка она спокойная, хлопот особых с ней, видно, не будет, пианино у нас есть: пусть пиликает, сколько ей вздумается. – Светлана тараторила без умолку, и Жене было немного неприятно, что о ней говорят в третьем лице, как о ком-то отсутствующем. Но хозяйка квартиры особым тактом не отличалась никогда, и ближайшие десять дней девочке волей-неволей пришлось бы терпеть эту черту маминой нелепой кузины.
Женька покосилась на Свету и незаметно для окружающих скорчила ей уморительную гримаску. И тут же девочка поймала на себе внимательный, заинтересованный взгляд Славика из-под очков. Будущий дядя явно не осудил её хулиганство. Напротив, он одобрительно подмигнул Женьке и улыбнулся ей одним лишь уголком губ, словно принимая её в тайный союз заговорщиков. Девчонка вспыхнула и опустила взгляд, делая вид, что помешивает отсутствующий в чае сахар: как и мама, Женька не любила сладкого чая, предпочитая «приговорить» с чашкой терпкого горячего напитка конфетку-другую.
Элку вполне искренне уговаривали остаться на ночь, но она, удивлённая редкостным гостеприимством кузины (пора же когда-нибудь начинать родниться, как сказала Светка), умчалась домой, успев на последний трамвай.
Этот вечер показался ей гораздо удачнее предыдущего: Женька долго не отлипала от неё, прижавшись худеньким тельцем и шепча, что будет «очень-очень сильно скучать по мамулечке»; Светлана пообещала непременно пригласить на свадьбу, хотя «особого торжества не планировалось»; а улица встретила сумасшедшим весенним теплом и любимой «Цыганской песней» Дворжака, льющейся из чьего-то раскрытого окна.
Жизнь налаживалась! И Элка решила непременно закрутить в командировке мимолётный, ни к чему не обязывающий роман с каким-нибудь «импозантным демографом», на крайний случай – с симпатичным коллегой из другого города. Не отдаваться же, в самом деле, любвеобильному Чарскому?!
Можно было долго смеяться, но на лестничной площадке, прислонясь спиной к Элкиной двери, восседал прямо на полу одетый в роскошный кожаный плащ тот самый Чарский. Состояние его было близко к невменяемому, в слегка расфокусированных глазах читалась отчётливая жалость к собственной персоне, а плащ требовал серьёзной чистки.
– Элечка, я пропал! Я влип в самую жуткую историю в своей поганой жизни! Впусти, и я тебе поплачусь! – взмолился начальник, и Эльвира, вздохнув, вняла его мольбам. Не оставлять же это пьяненькое сокровище в подъезде.
Димочка тщательно вытер ноги в прихожей, потом столь же тщательно проблевался прямо на пол и хотел уже прикрыть это безобразие собственным плащом, но Элка здраво рассудила, что вытереть у себя пол обойдётся дешевле, чем купить новый плащ Чарскому. А ведь вечер так чудно начинался!
Пока Эльвира наводила порядок в обесчещенном коридоре, Дмитрий Сергеевич выудил откуда-то из недр своих одежд бутылку дорогого коньяка и шоколадку, водрузил всё это на стол и плюхнулся в кресло, готовый к многочасовой беседе. Элка долго не появлялась в комнате, надеясь, что шеф заснёт в тепле, разморённый выпитым. Но, освободившись от лишнего, Чарский взбодрился и даже выглядел вполне адекватно, когда женщина наконец решилась осчастливить его своим обществом.
– Ну, что у нас случилось? – спросила Эльвира бесцветным голосом, в котором сквозило явное желание спать, причём в одиночестве.
– Она всё узнала! Я её потерял! – В стенаниях Чарского было столько неподдельного трагизма, что Элка невольно поторопила его. И начальник развил тему, наливая себе солидную порцию горячительного:
– Ты же знаешь про нас с Маринкой, правда? Не делай большие глаза, знаешь ведь, одна на всю редакцию! И молчишь, партизанка ты наша, иначе не пошёл бы к тебе! И про нас с Татьяной знаешь! Впрочем, про это знают все. Так вот, сегодня я на работе слегка задержался: номер сдавали, припозднились, Клара опять светскими новостями только к концу рабочего дня разродилась. Ну а Маринка решила меня подождать. Сумасшедшая она баба, ни хрена не боится, как её мужик терпит?
– Как будто тебя жена не терпит, – проворчала себе под нос Элка, пригубив свою порцию коньяка и поставив фужер на край стола: пить не хотелось.
– Что? А, понятно, сам такой, да? Ладно, прощаю, потому как – правда! – И Чарский, откусив половину шоколадки сразу, продолжил исповедь. – Только я пристроил ладонь к Маринке в ширинку (о, стихи получились, надо запомнить!), как из корректорской выбежала Танька. Оказывается, она нашу Клару вычитывала, а потом письмо кому-то в интернете катала, вот и задержалась тоже. Мы-то думали, что в редакции совсем пусто! Танюшка, увидев наши экзерсисы, с лица сменилась. Но ничего не сказала, только глаза опустила, скулами двинула, перед нами же ещё и извинилась и упорхнула. Маринка мне ехидно так: мол, что же ты за своей любимой-то не бежишь? Я – ей: а смысл? Она ржёт: и то правда, не прощу ведь, обеих потеряешь!