Я опустилась, присев на край сиденья, поскольку вынужденное голодание лишило меня сил.
— Ты можешь уничтожить вампирский вирус? — Спросила я с пронзившей меня надеждой, которая быстро сменилась тревогой. Айви искала что-то вроде этого. Она могла бы рискнуть одиннадцатью процентами, чтобы стать свободной от своего проклятья. Нет, только не она. Я не могу сделать это с ней. Я знаю, что я не смогу пережить это снова. Не после того, как я была свидетелем страданий Квена.
Губы Трента сжались. Это было первым проявлением эмоций по поводу того, что он допустил ошибку.
— Я никогда не говорил, что избавляю от вируса. Я сказал, что препарат скрывает его проявления, делает его неактивным. И он действует только в еще живой материи. Как только тело умирает — механизм перестает работать.
Итак, даже если бы Айви и приняла этот препарат, он не устранил бы вирус, живущий в ней, и она все равно стала бы немертвой после смерти. Это лечение не для Айви, и я немного расслабилась. Но… Почему мой папа рисковал?
Кожаный стул был холодным. Я не могла ясно мыслить; голова была словно в тумане из-за слишком раннего часа и непродолжительного сна. Моего папу укусил Пискари. Как это могло случиться?
Я подняла голову, чтобы взглянуть на Трента, уставившегося в никуда. Он сжал руки с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
— Пискари привязал его? Моего отца?
— Отчеты ничего не говорят об этом, — ответил он мягко, будто это было совсем неважно.
— Ты не знаешь? — Воскликнула я, и его взгляд вперился в меня, словно он был раздражен. — Ты был там!
— В то время это не имело значения, — недовольно парировал он.
Какого черта! Почему бы этому ни иметь значение?
Сжав губы, я ощущала, как нарастает мой гнев. Я подумала, что сейчас начну кричать.
— Тогда почему он сделал это? — Процедила я сквозь сжатые зубы. — Почему он рисковал? Даже если бы он был привязан к Пискари, он мог уйти из ОВ, — сказала я, делая неопределенный жест. — Или перевестись в другую часть страны.
Иногда людей случайно привязывали, и когда прикрытие раскрывалось, были способы избежать преследования. Это происходило со служащими ОВ точно так же, как и со всеми остальными, и на этот случай существовали варианты, включающие большие денежные суммы и щедрые подношения.
Трент ничего не говорил. Это походило на игру в двадцать вопросов с собакой.
— Отец знал о риске, и, несмотря на это, принял препарат. — Напомнила я, и Трент вздохнул.
Его руки разжались, и он распрямил их, пристально глядя на абсолютно белые отметины, оставшиеся на коже от ногтей.
— Мой отец спешил с лечением и рисковал, потому что был привязан к Пискари, это ставило под угрозу его положение как… — он заколебался, его заостренное лицо скривилось от старого гнева. — Это ставило под угрозу его политическую власть. Ваш отец попросил меня позволить ему сделать то же самое, но не из-за власти, а из-за вас, вашего брата и вашей матери.
Я уставилась на Трента, в то время как его слова и лицо стали жестче.
— Мой отец рисковал своей жизнью, чтобы сохранить власть, — произнес он горько. — А ваш отец сделал это ради любви.
Все-таки это все еще не объясняло, почему он сделал это. Зависть во взгляде Трента дала мне передышку, и я наблюдала за ним, пока он смотрел в сад, который создали его родители, оставшиеся лишь в воспоминаниях.
— По крайней мере, ваш отец ждал до тех пор, пока не удостоверился, что другого выбора у него нет, — сказал он. — Ждал, пока окончательно не убедился в этом.
Его голос стал хриплым, окончательно затихнув. Напрягшись, я спросила:
— Убедился в чем?
Трент повернулся в мягком шелесте шелка. Его юное лицо стало жестким от ненависти. Оба наших отца умерли, но он явно завидовал тому, что мой рисковал жизнью ради любви. Его челюсти сжались, и стало очевидным намерение причинить мне боль. Он сказал:
— Он ждал, пока не был уверен, что Пискари заразил его достаточным количеством вируса, чтобы превратить его.