Как назло, в эту самую пору автор решил на попутной машине съездить по своим делам в Каратау. Туда-то он добрался, выехал с утра, когда еще то, что мороз намостил, держалось. А вот обратная дорога превратилась, по выражению друга-критика, в неразрешимую проблему.
Машина, которая с веселым гудением мчалась по шоссе, спустившись на куштирякскую дорогу, прошла с трудом, вразвалку — сейчас упаду, сейчас утону — метров двести и встала. Как раз посередине огромной лужи. Сколько шофер (Стахан — брат Гаты), перекосив лицо, ни дергал за рычаги, какими только иностранными словами ни уговаривал мотор, машина с места не сдвинулась, наоборот, словно муха, попавшая в мед, чем больше дергалась, тем глубже вязла.
— Шабаш, агай! — сказал шофер, выключив мотор. — Пойду пешком, за трактором, а ты сиди пока.
— Пет, нет, ты машины не бросай. Я сам!
Так сказал автор. Нет чтобы сначала свои возможности взвесить, прикинуть, есть ли за душой, кроме пустой отваги, что-нибудь еще. На это ума не хватило, поспешил. Подумал, видно, пусть и от него хоть малая польза будет. Стахан спорить не стал, тут же согласился. Взвалил автора на спину, вынес на бугорок и, вернувшись, закрылся в кабине. На хмуром лице проскользнула быстрая плутоватая улыбка.
Дождь все лил и лил. Светлый щегольской плащ автора в минуту промок насквозь, хоть выжимай, обе штанины по колено выпачкались в грязи, смотреть страшно. Но передумывать было поздно. Ведь он тоже куштиряковец, и автор храбро ринулся вперед. Три раза на своем пути поскользнулся, два раза упал в лужу на четвереньки, в глине извозился по самые уши и потерял подметку с одного ботинка. И вот в таком виде он вошел в правление. Народ, собравшийся там, расхохотался, как на пьесе Асанбекова.
Самому автору было не до смеха. Еле подавив злость, он предложил заместителю председателя быстрей послать трактор и выручить застрявшую в грязи машину. Но этим он только показал, насколько еще плохо знает жизнь. Заместитель, не дослушав его речи, вдруг ни с того ни с сего вспылил:
— Откуда я возьму тебе трактор? Восемь машин по разным дорогам застряли! Тракторы, которые на ходу, их вытаскивают! Остальные без запчастей стоят! Ты думаешь, андреевская казна у меня тут?
Что такое андреевская казна, автор не знал. А как с запчастями — знают все.
— Ладно, попробую поговорить с парторгом, — сказал он и направился было к дверям, но тут вошел сам Исмагилов.
Откинул парторг промокший капюшон брезентового плаща, хмуро оглядел собравшихся. Оказывается, он поехал на ферму в соседний аул, но был вынужден бросить машину на пол пути и вернуться обратно. Так что ему самому трактор нужен.
И в этот самый момент на столе зазвенел похожий на гармонь с тридцатью клавишами телефон.
— Я Кутлыбаев! Я Кутлыбаев! — загремело из него. — Говорю из Ерекле! К сведению всех бригад, ферм, гаража и правления. Куштиряк, Яктыкуль, гараж! Вы слышите?
— Яктыкуль слушает… Степановка… Куштирякская ферма… — пришли ответы.
— Сводку погоды, наверное, слышали, — продолжал Кутлыбаев. — Дождь завтра не кончится, не ждите. Дня через три подморозит, не раньше. Чтоб ни одна машина никуда не выходила. А те, что в пути застряли, в гараж оттащите. Куштиряку: пусть члены правления вечером к шести соберутся. Где Исмагилов, не видели?
— Я в правлении. Члены парткома пусть тоже к шести придут, — сказал парторг.
— Хорошо. Радиоузел работает? Сложившуюся обстановку доведите до народа. За технику отвечает заместитель, обращайтесь к нему. Все.
В аппарате что-то щелкнуло, в комнате установилась озабоченно-торжественная тишина, какая бывает перед большой военной операцией. Автор, забыв о выпавших на его голову (а пуще того — на ноги) мытарствах, уставился на тридцатиклавишный телефон. Смотрел-смотрел и невольно прищелкнул языком: да-а, по-современному живет аул! И подумал: «Когда такая техника есть, о дорогах ли печаль!»
Этот восторг и отвлек автора от скользких дорожных рассуждений о том, как будут вытаскивать застрявшие машины, сколько из них побилось-покалечилось, во что влетят ремонт и праздники, связанные с поисками запчастей. К тому же и вечернее совместное заседание партбюро и правления колхоза вдохновило его. Ведь именно на этом историческом заседании наконец было твердо решено: дороги надо починить! Председатель загорелся, решил, по своей молодости, уже с завтрашнего утра приступить к делу. Но вспомнил, что, для того чтобы прокладывать дороги, нужны дороги — а их-то и нет. Значит, придется все отложить до лета.
Хвала и слава мужам аула! Разве десятки тех решений, что принимались каждый год, это решения? Вот с этого заседания и начнется перелом. С нового решения! Когда между аулами, между правлением, бригадами и фермами селекторная связь звенит, когда в хозяйстве сотни машин, механизмов гудят, когда на улицах, стирая разницу между днем и ночью, электричество сияет… можно немного потерпеть, подождать, и, как сказал поэт, «авось дороги нам исправят». Правда, сказал он это в главе, которую потом сжег. Уж не из-за этих ли самых слов и пришлось сжечь?..
Ничего, не на этот год, так на будущий, не на будущий, так… Впрочем, скоро снова подморозило, замелькали белые мухи. А выпал снег — какая в дороге нужда? По куштирякской привычке кто где ступил, там и дорога. А до весны еще долгая, долгая зима…
Читатель уже знает, что в тот день, когда состоялось упомянутое выше заседание, Кутлыбаев ездил в Ерекле. Как он оттуда возвращался, тоже особого интереса не представляет. Председатель, точно так же как парторг и автор, бросил уазик в трех километрах от Куштиряка и в правление пришел пешком. Довольный Гата Матрос остался в засевшей по самое брюхо машине ждать трактора.
Довольный? Да. Распутица, которую сейчас проклинали семьдесят семь аулов, оказалась на руку одному человеку — ему, Гате Матросу. Дело в том, что в Ерекле на улице он заметил Танхылыу. Видно, приехала по каким-то своим делам. Наш джигит рассудил так: «Приезд с отъездом парой ходят. Не только прощаться — не миновать и возвращаться. Вот и Танхылыу скоро домой отправится, темноты ждать не будет. Это — одно. А во-вторых, трактор, который вышлет Кутлыбаев, часа через два придет, не раньше. Стало быть…»
Да. час свидания, которого с таким нетерпением ждал Гата, был уже близок. Он нашел лужу почище, помыл сапоги, оглядел себя с ног до головы (голову, разумеется, он оглядеть не мог, но тут помогло зеркало), фуражку с кочаном сдвинул набок еще красивей обычного. После этого взял упавшую с чьей-то подводы доску и положил ее мостком от кочки посуше до подножки уазика. Не угадаешь, может, Танхылыу предпочтет вести разговор в кабине.
Говорят, страсть горами двигает. Гате до гор дела нет, пусть стоят. От дороги оторваться не мог, в оба глаза смотрел. Немного времени прошло, и на шоссе показалась темная фигурка, подошла к перекрестку и с высокой насыпи спустилась на куштирякскую дорогу. И чем ближе подходила она, тем выше поднималось настроение Гаты.
Одиноким путником была, конечно, Танхылыу. Она еще подойти не успела, как осмелевший в последнее время Гата крикнул ей со смехом:
— Айда садись, тебя поджидаю!
— Один тоскуешь? Посижу маленько, коли так, — сказала Танхылыу со странной, как у заговорщика, улыбкой. — Эти резиновые сапоги еле таскаю… — проворчала она, влезая в машину.
Гата решил начать издалека:
— Совсем куда-то пропала. И в клуб не ходишь…
— Уж будто!.. Никто и не заметит, есть я там, нет ли меня, кому я нужна?
— Есть кому! — сказал Гата и, покраснев от собственной храбрости, уставился на показатель бензина — бак был полный.