— Здравствуй, красавица, — сказал он. Слез с коня и пошел рядом с Танхылыу. — Не устала? Говорил же, вот просохнет дорога, на машине поедете.
— Если на ваших скоростях жить… — недовольно сказала Танхылыу. Потом взглянула на него и вдруг от изумления даже рот приоткрыла. Председатель-то совсем молодой парень, оказывается! Впервые увидела. Был председатель как председатель, а тут… Да что же это такое? Будто вдруг глаза ей промыли!
— День-то какой… хороший!
Это умное замечание Кутлыбаев произнес с таким видом, будто сам до него додумался. Но можете не сомневаться, слова эти нашептал ему на ухо Зульпикей. Видно, приметил он, что председатель давно уже бросает взгляды на Танхылыу.
И девушка поспешила поддакнуть этой глубокой мысли:
— Такой ранней весны, как нынче, и не помню…
Слышали? Не помнит… А ведь всем известно, что прошлогодняя весна и раньше пришла, и теплей была. Во всяком случае, влюбленные, которые в прошлом году повстречались, так говорят.
— Ты, кажется, все одна ходить любишь? — помолчав, сказал Кутлыбаев. Дескать, нет слов, так, чтоб связать оборвавшуюся беседу, сойдут и эти.
— Как придется…
Вся ее бойкость, находчивость, где они? Никогда прежде не скупилась, на каждое слово пятью возвращала. Видно, от своего внезапного открытия в себя прийти не может. И Кутлыбаев идет, потупившись, словно виноватый, потом покашляет, прочистит горло, расправит плечи и снова молчит. А ведь перед самыми красноречивыми уважаемыми аксакалами не теряется, что думает — говорит прямо, без обиняков. А тут? Э-эх! Покраснел, словечка даже найти не может, уздечку в руках теребит и дергает, словно порвать ее хочет. Лучше бы за язык себя так дернул, ей-богу!
Заметив, что уже подходят к аулу, он вздохнул:
— Если слово скажу, Танхылыу, не рассердишься? (Уф, наконец-то!)
— Разве на слово сердятся? Вы — председатель. Председатель скажет — для нас закон. (Гляди-ка, и эта уже перышки расправила.)
Кутлыбаев вскочил в седло — слово-то, значит, отсюда удобней сказать. Нагнулся к Танхылыу и сказал охрипшим голосом:
— Эх, Танхылыу, люблю ведь я тебя! — огрел коня плеткой и поскакал в аул.
Так началась история любви Танхылыу и Арслана. Когда они нашли удобный случай и опять встретились наедине, девушка дала понять, что тоже неравнодушна, но поставила условие — ну, прямо в огонь парня сунула! — отношения их держать в глубокой тайне и, пока не придет время, чтобы ни одна душа не знала. В общем, Арслану дается право ждать и надеяться, а сама девушка — ветер степной, когда захочет, тогда и решит, а до тех пор перед парнем ответа не держит.
Горел-страдал Арслан, в редкие встречи наедине винил Танхылыу в равнодушии, о свадьбе пытался договориться. Но девушка или шуткой отделывалась, или двумя словами: «Рано еще». И без всяких объяснений. Вот такие непонятные, на радость Зульпикею, отношения сложились между ними.
Нет-нет, пусть не подумает читатель, что не было у влюбленных и светлых минут. Были. Под настроение Танхылыу с упоением (именно!) слушала планы будущей их жизни, которые разворачивал перед ней Арслан. И даже сама к этим мечтам новые узоры добавляла. Однажды даже на день, назначенный Арсланом для свадьбы, согласилась. И тогда совершенно неожиданно встало новое препятствие.
Танхылыу — дочь Куштиряка. Для нее пойти в Яктыкуль снохой и жить там — самая ужасная несправедливость, прямо сказать — измывательство над человеком. Так что условие такое: если Кутлыбаев сам переедет в Куштиряк — тогда пожалуйста, она согласна. А нет — так извините, бросать родной аул она пока еще не дура. Да она с места не сдвинется! Так что ответом ее был тот ночной гром — в конце нижней улицы ссыпали сруб.
По правде говоря, сам Кутлыбаев это требование не счел таким уж невыполнимым. Правление и сельсовет в Куштиряке, почта, гараж — тоже здесь. Только средняя школа в Яктыкуле. А председателю даже положено жить поближе к правлению. Но он жалел чувства матери, даже заговорить с ней о переезде не смог. Хорош ли, плох ли, но Яктыкуль — родное их гнездовье. И могила отца здесь.
А Танхылыу как уперлась, так и стоит на своем. Потом еще эта история с челябинскими коровами. Кутлыбаев пробовал уговаривать ее, так она отрезала: «Ты во всем виноват. Председатель — а сам даже коров оставить за мной не мог».
После этого парень с девушкой не встречались почти два месяца. Огонь их любви не погас, но кого он греет, кому от него радость? Где мечты, где надежды? Подобно перелетной стае, у которой в долгом пути устали крылья, спустились они с небес на землю.
Поначалу Танхылыу хотела уехать из аула, но не смогла. Несколько раз порывалась с Кутлыбаевым встретиться, но гордость дальше двери не пускала. Думала, что, может, товарищи придут, уговаривать будут, чтобы вернулась на ферму. Не пришли, не уговаривали, не кланялись.
А ведь Танхылыу, когда хлопнула за собой дверью, рассчитывала на это. Наступит вечер, затихнут улицы, она возьмет какое-нибудь рукоделие и сядет к окну. Вот сейчас заскрипят ворота, и, насупленные, пристыженные, войдут девушки…
Слышно, как молодежь идет в клуб, шум машин доносится с улицы, чей-то смех, разговоры, но все это — мимо, ворота молчат. Словно не посреди аула, а среди дремучих лесов, непролазных трясин стоит их дом. Так вечер проходил за вечером, а девушки не шли, разве только Диляфруз забегала порой.
Что же заставило ее вернуться на ферму?
Уговоры Диляфруз? Та ей прямо сказала, что никто к ней не придет и кланяться не будет.
Беседы с Исмагиловым? Ведь после разговора с ним Танхылыу, видя, что парторг расположен к ней, но поведения ее ни понять, ни принять не может, впервые по-настоящему задумалась. Увидела Танхылыу, что в Куштиряке жизнь и без нее своим ходом идет, а вот она без Куштиряка, видно, уже не проживет. И сегодняшнее ее, и будущее, и счастье ее, и судьба — здесь, на этой земле, в этом ауле.
Сыграл свою роль и разговор с Аюханом. Поэта она поначалу встретила с усмешкой: какая еще, дескать, поэма? Жизнь — это одно, литература — другое; если писать о доярке, то уж лучше — о Тане Журавлевой, а о Танхылыу только фельетон можно написать; наверное, «Хэнэк» уже по ней плачет. Но Аюхан повернул разговор на свой лад, пусть она — свое, а он — свое, расспрашивал, о себе рассказывал и понемногу все ее секреты узнал. Удивительно, другому и четверти, и десятой доли не сказала бы, а с ним своими думами, мечтами поделилась. «Старайся, красавица, — сказал под конец разговора Аюхан. — Разве ты Журавлевой хуже?» После этих слов Танхылыу рада была бы побежать на ферму к своим коровам, с ними-то она не ссорилась, тосковала по ним, но гордость и упрямство удержали ее и на этот раз.
Может, любовь была причиной, что она вернулась на ферму? Может, и она. Хотя поначалу Танхылыу даже имени Кутлыбаева слышать не хотела. Как она полагала, председатель-то и виноват во всем. Не защитил ее, с достоинством передовой доярки не посчитался. Если бы Арс… Кутлыбаев не допустил, то и девушки ничего бы сделать не смогли.
В общем, ничего само собой не делается, ничего само собой не случается, на все нужны причины. И кроме всех перечисленных выше причин не забудем еще об одной. Это — Зульпикей. Вернее, то, что отвлекся он, замешкался где-то в стороне, а Танхылыу тем временем разобралась, что к чему, увидела свою вину и, может быть, даже ахнула. Потом-то Зульпикей спохватился, снова начал виться вокруг Танхылыу, подбивать ее на всякие новые выходки, и не всегда, кстати, без успеха, но это уже была, как говорят в Одессе, игра на чужом поле.
Теперь Танхылыу заносчивые свои манеры оставила, но встреч с Кутлыбаевым избегала по-прежнему. Хотя обида на него еще и не улеглась, она уже понимала, что во всей этой двухмесячной сумятице виновата сама. Значит, и прощения просить придется ей, а это — ну, никак не в ее натуре.
И в эту пору, когда ходила и прятала от любимого глаза, она вдруг застала Кутлыбаева в комнате отдыха спящим на диване. Девушки посмеялись, тихонько пофыркали и на цыпочках вышли. Танхылыу вернулась с порога. Она жадно оглядела его исхудавшее лицо, на глаза навернулись слезы, рука невольно потянулась погладить его по волосам. Но удержалась Танхылыу, подавила тоску. Написала на листке бумаги: «Засоня», — положила перед ним и вышла. Вот почему в тот вечер Кутлыбаев пошел с фермы, подпрыгивая, как мальчишка. Он и по печатному понял, чья эта рука.