Кто скажет про Татлыбике, что троих родила, что сорок ей уже: стан гибкий, в сочных губах, в больших карих глазах еще гуляет отсвет молодости. Разве умная, властная байбисе, у которой все кочевье на ладошке пляшет, снизойдет до молоденькой, еще и девятнадцати-то нет, соперницы? Где уж…
А ведь эти капризы Зумрат совсем не от глупости. День и ночь у нее душа горит, оттого что мечты юности растаяли как отрадный сон, оттого что жизнь ее вместо желанных мраморных дворцов пройдет вот в этой войлочной юрте, оттого что всем она чужая и всеми обиженная. Никак не привыкнет она к здешним нравам и обычаям. Душа тоскует, ищет чего-то, от смутных мятежных мыслей голову ломит, если бы не страх перед отцом и, того более, перед братом…
Страх, страх… Хоть и живет за широкой спиной мужа, но кажется ей порой, что шагает она по самому краю бездны. И не в Татлыбике дело. Что байбисе? Как говорит брат Кутлыяр: «Сколько бы корова ни брыкалась, оглобли ей не сломать».
Страх ее, самый ужас — Аргын.
Коли встретятся ненароком за юртами с глазу на глаз, выдавит он на широком лице шутливую усмешку и ощупает ее взглядом с головы до ног. И без того узкие глаза сжимаются в щелочки, широкие конские ноздри дрожат. Вот-вот рванется к ней, сграбастает ручищами и подомнет под себя, огромным своим лошадиным телом упадет на молодую женщину. Вспыхнет Зумрат от стыда и страха, помертвелые ноги пронесут мимо.
Только недавно узнала Зумрат, почему Аргын так бесстыже ведет себя с ней. Оказывается, ногаи поначалу, когда надумали войти в свойство с башкирами, хотели выдать Зумрат не за самого Богару, а за его старшего сына. Свою жену, толстую, широколицую дочь Байгильде, которую сосватали ему против его воли, Аргын терпеть не может. Давно уже полюбилась ему красивая дочь ногайского эмира, еще до отцовской женитьбы на ней, да и Кутлыяр подзадоривал, сулил отдать свою сестру за него. Но дела вдруг круто повернулись, и Зумрат выдали за Богару. Однако не остыли в Аргыне давние желания. Упаси аллах, не осилит он своей обиды и злости, польстится на молодуху и сотворит глупость. А там известно: за грех черного пса белая собака расплатится. Весь срам ляжет на Зумрат. Татлыбике, которая и так ее видеть не может, если и не отправит ее с позором домой, то уж мужа-то от нее наверняка отвадит.
Когда ее провожали в кочевье жениха, Зумрат отцовских слов даже в толк взять не могла: как это она будет помогать сближению Орды и башкир? Непонятны были слова отца и брата. Как же так — сильный нуждается в дружбе слабого? Орда — хозяин этого мира, дикие башкиры — Орды подневольники, Орде — повелевать, им — платить ясак и слушаться. Вот что знала она с малых лет, вот что вошло ей в кровь.
Не ведала молодая изнеженная девушка, что времена изменились и власть Орды давно уже пошатнулась. Очень скоро Зумрат поняла, что эти башкиры издавна противились власти ханов и смотрели на сторону.
Недавно мимоездом заглянул Хабрау-сэсэн. Какие же злые он поет песни! Каким гневом горят его глаза, какие проклятия Орде шлет его домбра! Молодые джигиты, слушая его кубаиры, готовы вскочить с места, рвануть сабли из ножен.
Сама пригласила, сама ввела сэсэна в белую юрту Зумрат, на белую кошму посадила. Нельзя было гневаться ей. Терпела. Сидела, опустив глаза, боясь и дышать. Потом, по обычаю, сама накинула на плечи сэсэна вышитый зилян. Вспомнила она тогда наказы брата Кутлыяра. Вспомнить-то вспомнила, но взяло душу сомнение: нет, не исправить, не приручить этот народ, только заслышат слово «Орда» — и рука уже саблю ищет. Сэсэн, будто услышав мысли Зумрат, мягко сказал ей: «Не обижайся на песню, бике. Слова из песни не вырвешь, заплаты не положишь. К тому же… ты ведь теперь наша, своя…» А зилян не взял. Ничем, дескать, он такого подарка не заслужил.
И то правда: коли ты любимая жена башкирского бея — значит, заботами его земли и живи. Сказано: муж — голова, жена — шея. И ногайская родня зря фыркала: дикий, мол, народ, темный. Не дикий и не темный, встречаются среди них и ученые люди, и много разных умельцев. Есть ковали, что отменно выковывают сабли и кинжалы, наконечники стрел и копий; шорники, что мастерят сбрую, седла; резчики из дерева, что вырезают посуду, делают оснастки юрт; кожемяки, что выделывают кожи. А женщины ткут паласы, валяют войлок, на диво красиво шьют и вышивают. И обычаи, коли сравнить с ногайскими, не такие уж суровые.
С одной стороны, она, дочь из рода Шайбана, жена турэ, вроде бы смотрит на всех вокруг свысока, с презрением, тешит свою гордыню, с другой — вглядывается, вдумывается, незаметно для себя самой старается усвоить обычаи и законы нового своего дома. Конечно, в делах управления Богара с ней советоваться и не думает. Посмотришь, так даже к словам Татлыбике вряд ли прислушивается. А в последнее время, с тех пор как поползли слухи про Хромого Тимура, молодую жену вовсе забыл, ни ласки, ни внимания. Затаился муж, скрывает что-то, ушел в какие-то непонятные и опасные замыслы.
Видно, и Кутлыяр в тревоге, боится, как бы башкиры не отшатнулись от Орды, а хуже того — не переметнулись на сторону Хромца. Не эти бы страхи, разве стал он в такую пору, когда мир вот-вот огнем займется, когда весь ногайский дом, весь улус укладывается в дальнюю дорогу, разъезжать по гостям? Впрочем, похоже, с беем они договорились. Сомкнутые брови мирзы разошлись, угрюмое лицо разгладилось, уехал с виду довольный. Однако сестре наказал — и не раз, и не два — следить за каждым шагом Богары. Положил ей на ладонь серебряную, редкого чекана монетку и сказал: «Через неделю приедет мулла якобы тебя проведать, покажет точно такую же монету. Все, что увидишь, услышишь, расскажешь этому мулле. Он уже передаст мне». Сестра вскинула на него испуганный взгляд.
Так вот в чем видели ее помощь своим государственным делам отец и брат! Наконец-то поняла Зумрат: они выдали ее замуж за башкирского бея, чтобы сделать ее при нем соглядатаем! Соглядатаем! Какой срам! Какой стыд и позор! Она должна притворно улыбаться мужу и не любимой женой входить в его объятия, а вползать, как черная змея. Выпытывать его мысли, червем копаться в его душе, из жеста, из слова, из сонного бормотания должна она вызнать секреты, которых ожидает Кутлыяр! Эх вы, если уж на такое унижение обрекли, так хоть выдали бы не за старика с холодными объятиями, а за молодого, горячего парня. По сравнению с Богарой даже грубый увалень Аргын, от которого вечно разит лошадиным потом, лучше. Душе омерзение, так хоть бы тело насладилось.
К давно уже копившимся обидам подбавились и эти грешные мысли, и Зумрат почувствовала себя птицей в клетке. Хоть бы понесла, что ли. Будь у нее ребенок, теплый крошечный комочек, утешилась бы, в ласках к нему исцелила тоску из сердца. Нет, и это счастье заблудилось где-то. Или сама пустобрюхая, или у мужа силы все вышли. Знахарке-старушке показывалась молодая бике, отвары из трав пила, но никакой пользы не нашла. Правду, видать, говорил брат Кутлыяр, что у бея корень мужества высох. Неужто за три-то года молодая, здоровая женщина не затяжелела?
С тех пор как брат побывал в кочевье, нет Зумрат покоя. Сядет вышивать, воткнет иголку и задумается, вспоминает девичью пору, когда она жила, как птица вольная, без горя и забот, и от тоски этой или запоет тихонечко, или безмолвно, беззвучно заплачет. Некому ее утешить. Выйдет погулять с девушками в поле, взгляд ее пробежит по широкой, лежащей в мареве степи и устремится туда, в родную сторону.
В последние дни, как поняла она, что отдали ее в угоду проискам Орды, бродят в душе молодой бике суматошные мечтания. Вот она, никому не сказавшись, тайком от мужа уезжает домой к родителям… или нет… ее крадет молодой джигит, не царевич даже, самый простой кара-кипчак, и они убегают в неведомые дальние страны. Но понимает Зумрат, да и как не понимать: пустые это мечты. Не рабыня она и не убогая жена бедняка, чтобы скрыться бесследно. Еще за окоем не уйдут они, как пустится следом погоня и поймает их.