Теперь, когда отобрали у ясачников оружие и собственными же кушаками крепко-накрепко скрутили руки, отвага покинула их. Гневные крики невесть когда сбежавшейся толпы, сжатые кулаки, сверкающие ненавистью глаза — ясно, к чему идет дело.
— Эй, Янбек-турэ! Мы на службе у хана. Что нам велено, то и исполняем. Смотри, поднимешь руку на нас, потом своею кровью расплатишься! — крикнул старший ясачник. Но уже не было прежней спеси в его дрожащем голосе.
— О себе позаботься! — бросил через плечо Янбек и повернулся к аксакалам: — Ваш приговор, почтенные?
Опять шум, опять крики.
— Верно джигиты говорят, убить — ив воду! — крикнул Арслан.
Ясачники один за другим на четвереньках подползли к старикам и склонили головы.
— Прости на первый случай, не убивай, — сказал старший. — Пусть девчонка остается. А тот ваш оборванец за шкуру потом заплатит.
— Уй, бешеная собака! Обманом хочет спастись, не верь ему, Янбек-агай! — неистовствовал Арслан.
— Да что с ними разговаривать? Размозжить им головы — ив воду! — опять зашумели парни.
— Тихо вы! — оборвал их Янбек. — Есть тут и постарше вас…
Короче, посоветовались старики и отпустили ясачников восвояси. Цену волчьей шкуры Янбек заплатил сам, но за это вызволенная из плена девушка должна была отработать в его подворье все лето, до самой глубокой осени. Не то, дескать, ясачники могут вернуться и увезти ее, а здесь, под рукой старейшины рода, она будет в безопасности. На самом же деле — все равно что рабыня, только в своем кочевье.
Вот эти события с горечью перебирает в памяти Хабрау. В каждом бы случае вот так окорачивать этих ясачников, вставать всем миром и гнать в шею — небось, меньше бы размахивали плетью и самоуправствовали. Нет, конечно, Хабрау не хотел, как Арслан, чтобы дело кончалось смертью, убийством. От крови кровь, от мести месть множатся. И все же и горько, и странно, что великая, в сотни тысяч юрт, земля башкир не может стряхнуть с себя гнет Орды. И как не пожалеть девушку, которая у себя дома, в своем кочевье стала рабыней?
Волнение улеглось, народ разошелся, и Янбек как-то враз охладел к своим гостям. Дескать, всю свару эти двое начали. Хорошо еще, так обошлось. И — неслыханное дело! — через стариков турэ передал гостям, чтобы они скорее уезжали.
Мало гнета Орды, сами башкирские племена все никак не уживутся. Из-за малой малости готовы в горло друг другу вцепиться, биться хоть в кровь, хоть до смерти. Если один ради дарового богатства барантой идет на соседа, то другой, ограбленный, в жажде мести решается на еще большее злодеяние. Какое там единство! Где уж тут всем разом подняться против Орды! «Мы — юрматинцы!» — говорит один, свысока глядя на соседей. «А мы — усергены!» — выпячивает грудь другой. Или: «Мы — минцы!», «Мы — кипчаки?» Конечно, человек должен помнить свои древние корни, в этом дурного нет. Но насколько было бы лучше, когда бы все роды, все племена жили вместе, дружно и говорили: «Мы — башкиры!» — а враг придет — то все вместе, широким морем, высокой горой, встали перед врагом.
Это уже не первое путешествие Хабрау. Повидал он в свое время дальние страны, пожил в городе, слава о котором гремит по всему миру, среди народа, искусство и просвещение которого далеко ушло вперед. И там бедный люд хуже собаки живет, и там на пути правды и справедливости стоят неодолимые препятствия. Но такого зла, такого горя, как здесь, нет, пожалуй, нигде. Почему так? Почему от берегов Урала и Итиля и до самого Самарканда, где солнце такое ярое, что плавит песок, известная своим мужеством башкирская земля не может стать самостоятельным государством? Когда же из своего народа поднимется смелый, как лев, мудрый хан?
Из рода в род ездил Хабрау, из кочевья в кочевье, испытующим оком вглядывался в каждого знатного турэ и хотел понять, вытянуть в беседе, о чем думает этот почтенный муж, когда остается их двое — он и Тенгри. Но кого искал, не нашел нигде. Все интересы турэ здесь, в кругу своих кочевок, замыслы коротенькие, укладываются в срок до ближнего яуляу или зимовки, мысленный же взор турэ… руки у него и то длинней. Живет только сегодняшним. Не то что бедных сородичей от ордынского грабежа защитить, сам готов их как липу ободрать, а случись с голытьбой несчастье — глаза в сторону, уши закрыты. Все оттого, что каждый турэ Орде хочет угодить, за свое угодничанье ярлык на тарханство получить.
Но были у сэсэна такие минуты, когда чувством радости и гордости наполнялась душа и на глаза наворачивались слезы. На праздниках восхищался он мелодией курая, древними песнями, тем, как яростно и страстно неслись в пляске джигиты и водяными кувшинками проплывали девушки. Видел отважных воинов, готовых сегодня же вскочить на коней и ринуться в бой — лишь бы нашелся вождь, который поведет их. Исцелением израненному сердцу сэсэна была удивительная природа отчей земли. Словно пил он живую воду — и тело набиралось сил, а душа вдохновения. Радость сливалась с горем, ненависть с высоким вдохновением, и так закалялся его дух.
И всегда поражали Хабрау терпение, жизненная сила народа, его усердие. В какое кочевье ни зайди, в каждом — собственный промысел и собственное, только ему присущее ремесло. В лесных краях из дерева изготовляют остовы юрт, древки копий, седла, резную посуду. В горных каменистых местностях плавят руду, отливают наконечники стрел и копий, куют сабли и кинжалы, пряжки на сбрую и узорчатые обклады на седла. Выделка кожи, валяние войлока, ткание паласов, полотенец, скатертей — это повсеместное, издревле идущее ремесло.
Дары природы — самая верная народу подмога. С начала лета женщины, дети высыпают в леса, в уремы. Прежде всех подходят борщевник, щавель, дикий лук, саранка. Потом настает пора земляники, малины, смородины. К осени собирают черемуху, калину, орехи, лекарственные травы, сушат ягоды, пастилу.
Летом и осенью хватает забот охотникам и бортникам. Хотя большая часть добытых мехов и собранного меда уходит в счет дани, но и себя народ совсем уж не обделяет. Сильные, многолюдные роды знают, как спрятать от глаз ясачника и сохранить припасы на зиму…
Арслан, кажется, удивлен тем, что Хабрау никак не может стронуть коня с места, все стоит и оглядывает окрестности из-под руки. Тогда Арслан улыбается во всю ширь своего лица и поводит плечами, так он выказывает нетерпение.
Вдалеке, у подножия гор, вольно раскинулись аулы с пестрыми юртами. Неудивительно, что Арслан хочет быстрее добраться туда, дать отдых телу, ноет оно, болит от долгой тряски в седле. Последние два дня они прокладывали себе путь по диким горам, сквозь лесные чащобы, где не ступала нога человека.
Наконец сэсэн ослабил уздечку. Тропинка пологим склоном пошла с горы в низину и нырнула в заросли под высокой скалой, похожей на какого-то страшного вздыбленного зверя, Лошади стали фыркать, запрядали ушами и пошли боком.
— Осторожней, агай, кажись, где-то медведюшка гуляет, — сказал Арслан, перехватив поудобнее палицу.
Только они поравнялись со скалой, кто-то пронзительно свистнул. В мгновение ока из-за деревьев выскочили двое и схватили кобылу Хабрау под уздцы, а еще один стал стаскивать его с седла. Арслан же двумя взмахами палицы отложил на две стороны двух накинувшихся на него разбойников и бросился на выручку Хабрау. Но не успел — грудь ему со свистом обвил волосяной аркан, и он слетел с седла.
Двум путникам скрутили руки, тычками дотолкали до пещеры, вход в которую был закрыт колючей чилигой, молодыми березами и кустами черемухи.
Арслан беснуется, рвется как зверь из петли разбойников, заломивших ему руки за спину, норовит или головой двинуть, или же ногой достать.
— Отпустите! Не трогайте йырау! Воры! — В схватке он потерял шапку, из носа течет кровь.
Когда его насилу усадили на землю, ладный, крепкий телом человек лет тридцати погладил бородку и, поигрывая кистенем, сказал:
— Этот бесноватый назвал тебя йырау. Из какого ты племени? Куда путь держишь? — И пронзительный взгляд его впился в Хабрау.
— Видно, ты эмир этого войска. Прикажи своим сарбазам, пусть развяжут руки, — усмехнулся сэсэн, кивнув на разбойников.