Они, человек десять, вооруженные кто палицей, кто луком, стояли в стороне. Бородач вздрогнул от насмешки, острые глаза сузились, но все же усмирил гнев и кивнул одному из своих: развяжи, дескать. Потом обернулся к йырау.
— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил он.
Хабрау, растирая запястья с врезавшимися в кожу следами от веревки, сказал:
— В старину один известный своей мудростью аксакал показал троим усталым, падающим от жажды путникам, молодым парням, большое красное яблоко и спросил: «Чем оно примечательно?» Один ответил: «Цветом», другой ответил: «Вкусом», третий ответил: «Как и все плоды, оно, почтенный отец, примечательно семенами». И старец отдал яблоко третьему парню.
— Ну и что?
— Для забавы рассказал. Ни по возрасту, ни по одежде, ни даже по словам о человеке судить нельзя. Чтобы составить о нем суждение, надо узнать, семена каких намерений он несет в себе. А вы прежде расспросов за дубинки схватились.
При этих словах один из джигитов одобрительно щелкнул языком, но другие, будто устыдившись, стали смотреть в сторону.
— Издалека петляешь, — насупился бородатый. Но тон уже был мягче, не такой резкий, как вначале.
— Если эти леса и горы под твоей властью — не очень-то для хозяина ты гостеприимен, — улыбнулся Хабрау. — Путь я держу в страну тамьянов. Имени моего, может, и не слыхал. Хабра-йырау зовут меня…
Он не успел договорить, как бородач вскочил с места.
— Кто-кто? Хабрау, говоришь? Ай-хай, ну, если врешь… — Он встал перед сэсэном, еще раз в сомнении быстро оглядел его: старый выцветший зилян, шапчонка из черно-бурой лисы. — Правду говоришь?
— А нужна ли правда тому, кто ходит путями неправедными?
— До моих путей тебе дела нет! — Брови главаря резко переломились, на виске вздулась жилка. — Повторяю: коли врешь, на этой березе вздерну.
— Воля твоя, — улыбнулся Хабрау. — Но сначала отведи меня к кусимам. Может, там найдется хоть один человек, который меня признает.
— К кусимам? Слышали, джигиты? К кусимам, говорит, отведи нас.
Те расхохотались. Но в этом смехе больше слышалось горечи, чем удовольствия от забавной шутки.
— Мы сами кусимы, — сказал бородач. Он не смеялся. — А глава кусимов, бешеный пес Игэш-тархан, если хочешь знать, поехал в гости к соседям. Я его подкарауливаю. Уж того-то я точно на березе подвешу… Хм, Хабрау, говоришь…
— Вроде был такой слух, что Хабра-йырау в наши края собирается. Только смотри-ка, агай, это… совсем ты на йырау не похож, — скребя в затылке, сказал один из разбойников.
— А что, разве у йырау должны быть рога? Такой же человек, как и мы все… — улыбнулся Хабрау.
— Вот сказал! Как и мы, а? Да про него говорили, что он ростом и статью настоящий богатырь, а слово его — острее сабли!
— Вот оно как… А вы что же, сами кусимы, а на кусимов держите зло?
— Только ли зло? — Бородач стиснул дубовое ядро кистеня так, что побелели пальцы. — Жена моя, работая на этого Игэша, надорвалась и умерла. Единственного моего ребенка, тринадцатилетнюю дочку мою, ягодку наливную, заветную, в счет ясака продали в Орду. Ну, Игэш! Он еще получит у меня! Коли не перегрызу ему глотку, не зваться мне Айсурой! — Распалившись от собственного крика, он отошел, сел на камень и стиснул голову. Потом показал на товарищей: — Эти вот бедняги… У всех горе, все от мести Игэша бежали. Один не захотел в войске Орды повинность отбыть, другой, как и я, всех своих родных лишился, остальных, когда гнали заложниками, по пути отбили. У каждого на спине следы от ногайской камчи. Вот она, правда, о которой ты говоришь!
И здесь, как в других становьях, над головами сынов башкирских играет камча, сверкает сабля, и здесь продажные турэ пьют кровь народа…
— Парень этот — Арслан, мой товарищ. Не мучай его, скажи, чтобы руки развязали, — сказал Хабрау. — И… торопимся мы, не держи нас больше.
Айсура сидел словно бы в задумчивости.
— Это твои с Игэшем дела, ваши тяжбы. Я вам не судья. Но коли есть у джигита в сердце отвага и в руках сила, он в лесу хорониться не будет.
— Положить перед Игэшем повинную голову? — хмыкнул один из джигитов и стал нехотя развязывать Арслану руки, ворча: — Развязал бы я тебя… придушить бы на месте… По башке огрел, чтобы руки твои отсохли. До сих пор подташнивает…
— Не надо было рот разевать! Коли полез драться, так не жди, когда тебе палица на голову упадет. Уроком будет… — Айсура ударил в ладоши: —Эй, джигиты, мясо несите, кумыс… А ты, коли вправду сэсэн, покажи свое умение.
— Ну-ка, подай домбру, — сказал Хабрау разбойнику, стоявшему рядом. Посидел в раздумье, прошелся по струнам пальцем и под быстрый рокот начал говорить:
— Когда у волка и лисы из-за добычи вышла ссора, обрадовался медведь: «Вот так умора!» Одну налево сбил ударом, направо сбил другого и поволок добычу их к себе за горы…
— Мудреные какие-то слова. Кто они — волк и лиса? И еще медведь? На кого намек? — Айсура в недоумении покачал головой.
— Просто так сказал, что на ум пришло, — ответил Хабрау. — Вот о чем думаю, Айсура-батыр, И сам ты, и твои джигиты стали беглецами, потому что иссякло ваше терпение. Кто виноват в ваших бедах? Хан! И ногаи! Все муки от них. Мы там, у бурзян, слышали: вот-вот начнется война, Богара-бей войска собирает. На кипчакские земли идите! Скажите, Хабрау вас послал, — примут с раскрытыми объятиями. — Он положил домбру в обтянутый кожей короб и встал с места.
Джигиты Айсуры молча подвели коней. Оружие Арслана было на месте, притороченное к седлу. Он проверил его и вскочил на коня.
— Хабрау-агай, — сказал Арслан, когда они отъехали, — а джигиты попались неплохие!..
— Хорошие попались джигиты. И по носу тебе хорошо стукнули, потому, наверное, и хвалишь? — улыбнулся сэсэн.
Но лицо его тут же померкло. Мало радости, коли башкиры теперь уже уходят в леса и с кистенем поджидают путников. Орда, Орда, сколько же бед ты несешь башкирской земле!
Хабрау был доволен, что Игэш в отъезде. Узнав у встречных, где стоит юрта старого мэргэна[37] Буребая, про которого рассказывал Йылкыбай, туда он направил коня.
День клонился к вечеру. Мужчины с криками «хайт-хайт!» сгоняют табун, женщины спешат подоить коров и кобылиц. В разных концах яйляу поднимаются дымы. Несколько вооруженных всадников берегом озера отъезжают в караул.
Аул Игэша раскинулся вдоль широкой низины на северном берегу озера Мауызлы. С заката — стоит поросший черным лесом хребет Кыркты, с другой стороны, с восхода, тянутся низкие голые холмы и плоские озера, за ними — бескрайние степи. Восточной своей половиной озеро отражает ясное небо, а западную половину застлали тусклые сумерки — этим краем оно приткнулось к горе по имени Карангылык — тьма, темнота, — и ее отражение затеняет воду. Всюду еще день, а тут уже будто выползает ночь. Впервые увидел Хабрау эти места. И красота их понемногу выщелочила горечь из его раздумий от встречи с лесными разбойниками. Когда же встретился с Буребаем, уныние развеялось совсем.
Мэргэи оказался в возрасте преклонном, уже за семьдесят. Однако, услышав конскую поступь, он вышел из юрты, сам принял поводья из рук гостя и лишь потом передал их подбежавшему мальчику.
— Добро пожаловать, йырау, — сказал он, здороваясь обеими руками. — Не удивляйся, не удивляйся, весть о тебе прибыла раньше тебя самого. Ждем тебя, ждем. Пожалуйте-ка в юрту, дорогие гости…
По словам мэргэна, два их джигита на охоте в горах повстречали бортников из племени бурзян. Они-то и сказали, что Хабрау отправился к тамьянам.
— Про меня уж… разве только дурная слава дойдет… — пробормотал Хабрау, он все еще не мог забыть свой айтыш с Акаем.
— Про Акая, что ли, вспомнил? И об этом наслышаны, каждое слово этого губастого знаем. И как ты на них ответил, тоже донесли. Турэ неправо судили, победа была за тобой. Ладно, это одна сторона дела. Как ты сам, здоров ли? Что слышно в краях, где ты побывал?