— Эх, Зумрат, — вздохнул парень. — Говоришь, что только меня одного любишь, а сама все время стращаешь…
— Я — жена бея, повелителя всех башкирских земель! Не забудь это! — сказала она и, ударив коня камчой, помчалась туда, где горели костры становья.
Назавтра случились два события, которые резко повернули судьбу дома Богары. И они убедили Зумрат в верности ее догадок.
Она взяла одного из джигитов, оставленных для охраны кочевья, и поехала к войскам. На это нужно было разрешение бея, но Богара не вернулся, остался ночевать в лагере. А у Татлыбике можно и не спрашивать, она в дела молодой наперсницы не вмешивается. Да и сама Зумрат, помня, из какого рода вышла она и из какого байбисе, смотрит на нее свысока. Ровня ли Татлыбике, дочь главы захудалого рода в пять-шесть сотен юрт, дочери эмира, взошедшему из ханских корней нежному цветку? А теперь она собирается стать матерью ханского сына, и к тому же в государственных делах мужа от нее большая помощь. Потому Зумрат и осмелилась без позволения бея покинуть кочевье.
Поначалу при виде ее Богара недовольно нахмурился. Но окинул взглядом молодую жену, облаченную в темно-зеленый, до колен камзол, перебрал глазами серебряный пояс, туго перетянувший тонкую талию, кинжал с красивой чеканкой, щеголеватые булгарские сапоги, оглядел украшенные драгоценностями седло и сбрую вороного иноходца — и озорная улыбка расплылась на лице.
— Аб-ба-ба, ты, бике, никак в бой собралась? Ну-ка, слезай с коня, заходи в юрту… Эй, джигиты, несите кумыс!
— Все сделала, как ты сказал. Муллу одарила выше головы, уехал. Службой кирейской сотни остался доволен. С этим и торопилась. Не сердись, прошу тебя! — И Зумрат, обвив руками, прильнула к мужу.
— Не сержусь. Только вот что, время опасное, а ты — с одним только джигитом. А весть твою тот парень — как его там, Буребай, Толкебай?[41] — еще перед рассветом привез. Так что…
— Так что еще неизвестно, — перебила его Зумрат, — сумел ли этот тугодум хоть что-нибудь толком рассказать.
— Да нет, с виду парень сообразительный. Я хочу как-то отметить его службу, — сказал Богара.
— Уж не знаю. А на мой взгляд, забитый какой-то. Стоит и в глаза смотрит, ждет, когда прикажут.
— Молодой еще. От твоей красоты, наверное, одурел, — засмеялся Богара. — Надо его вознаградить. Остальным в пример, верно?
— Ну, коли уж так его любишь, поставь во главе всех войск, — притворно насупилась Зумрат.
— Всем войскам голова — я сам. Помощник — Юлыш. Так что поставлю-ка я его во главе десятки. Нэта десятка будет охранять тебя. Ну как?
Бике на это лишь плечами пожала: мне, дескать, все равно. Мелкими глотками отпивая кумыс, рассказала, о чем говорили с муллой и как она, одурачив, выпроводила его.
Богара же рассказал о том, что около пятисот всадников из двинувшегося на запад ногайского войска ворвались на землю сайканов, разграбили три аула. Даже сам Байгильде от сватов своих еле спасся.
— Все хитрил, все ловчил Байгильде, никак не хотел в горы откочевывать. Никуда, мол, он не пойдет. Если мы собираем войско для ногаев, так зачем они будут нападать на нас? Да-а, угостили его сваты! — бушевал Богара. — Вот и остался — ни скота, ни богатства. Юрты и закопченные котлы и те уволокли, окаянные!
— Впору ему! — поддакнула Зумрат. — Все заносился, на своего зятя-разбойника, на сватов надеялся…
— Пусть заносится теперь. Над остатками сайканов я его сотником поставил. Может, поумнеет малость, если в седле потрясется. И другим хороший урок: Орде довериться — что о воду опереться.
— Ты, оказывается, турэ, и аксакалов собрал. И что же решили? Или от меня секрет?
— Клич бросили, бике! Вся наша земля на бой поднимается. Во все кочевья поскакали гонцы. Как только войско достигнет двадцати пяти тысяч, откладываюсь от Орды. Вот так! — сказал Богара и быстро заходил по юрте.
— Я ведь дочь ОрДы, бей. — И Зумрат выжидающе посмотрела на него.
— Ты — жена башкирского хана, бике! Наши судьбы одним узлом связаны! Сама же вчера так сказала.
— Как?.. Неужели тебя возгласили ханом? О аллах! — сказала Зумрат и обняла Богару. Глаза ее наполнились слезами.
— Скоро, скоро, подожди еще немного. Пусть кое-кто и не согласен, но, если народ мой захочет, турэ поднимут меня на белой кошме.
Совсем другим человеком показался ей Богара. Всем своим видом, жестами, быстрой мягкой походкой он напоминал зверя, который, выпустив когти, изготовился броситься на добычу. Словно бы помолодел даже. От острого взгляда, от дюжего тела и широких плеч исходили доселе таившиеся в нем сила и отвага. Хай, Богара! Уж если не ему, так кому же тогда и быть ханом в стране башкир? Всем хан — и видом-обличьем, и умом-достоинством, и силой-отвагой. Даже голос вроде бы погустел. Зумрат, понимая, что у мужа куча неотложных дел и он не может оставить ее одну только из приличия, чмокнула его в щеку и направилась к двери.
— Погоди-ка, погоди… куда торопишься? Если уж приехала, так переночуй сегодня у меня, — сказал Богара и потянулся обнять ее. — Я только ненадолго… А может, всегда при мне будешь?
— Может быть… — пряча радость, ответила Зумрат.
Тут распахнулась дверь юрты, со вздохом и стенаниями ввалился Байгильде. Только вошел, чихнул, разбрызгал слюни на всю юрту, так что Зумрат брезгливо поджалась, сорвал с головы шапку и хлопнул ее о кошму. Сразу видно, с горя крепко выпил.
— Эх, сват, сват! — засипел он, даже не поздоровавшись. — За что же это такое, а? Меня, Байгильде, который всем войском может командовать, поставил сотником, а? И я должен подчиниться усергенскому Юлышу. Нет, сват, хоть убей, а я не согласен!
Богара, настроение которого от встречи с молодой женой взлетело, как птица на крыльях, разом посуровел, на лицо легли резкие морщины. Надменно подбоченившись, он рявкнул:
— Попридержи-ка поводья!
— Не забывай, перед кем стоишь, — сказала Зумрат.
— Так ведь я тебе, сват, не чужак какой-нибудь… Лежачего не бьют… — слезливо протянул Байгильде. Толстое, рыхлое тело осело еще ниже.
Богара окинул его презрительным взглядом, голос зазвенел, будто железо ударилось о железо.
— Оттого и помиловал тебя, что не чужой. Ради Аргына. Я, что ли, велел тебе упрямиться, от своих отбиваться? Я, что ли, отдал все сайканское добро на разграбление? По моему, что ли, приказу загубил ты почти сто прекрасных воинов? Бесстыжий! Придушить бы тебя — и вся недолга.
С каждым «что ли» все ниже клонилась голова Байгильде.
— Так ведь стыдно в мои-то годы сотником ходить! Вся страна мне в лицо смеяться будет. О чине моем вспомни, — сказал он плаксивым голосом.
— Чин! Нет у тебя чина! Сам ты его растоптал. — У Богары лицо пошло пятнами. — А стыд перед страной, и не только стыд — вину и позор — кровью своей в бою смоешь.
— И не ходи, не беспокой попусту бея, где твоя ровня, там и будь, — прибавила Зумрат. — Сват он, видите ли…
Байгильде, кажется, только сейчас заметил ее. Глянул, словно просверлил насквозь:
— Молода ты еще, бике, чтобы так со мной разговаривать. Я в отцы тебе гожусь. Жизнь — как норовистая лошадь, то передом встанет, то задом. Как бы и к Байгильде не пришлось с поклоном идти.
— В отцы, говоришь? Оборванец, мой отец — ногайского тумена эмир! — Зумрат брезгливо сморщила нос и отвернулась. — Пошли ты его, бей, овец пасти.
Байгильде, гоняя от злости желваки, жгучим взглядом прочертил юрту и хозяев и выскочил из юрты, хлопнув дверью.
«Этот на любую подлость способен, — подумал Богара, — глаз с него спускать нельзя». Потом покосился на Зумрат. Ему не понравилось, что начала она столь решительно вмешиваться в его дела. Уже не один год, как стала второй женой бея, а все никак не могла прижиться в новой семье. А тут вдруг, забыв отчий дом, всей душой принимает заботы мужа, становится близким помощником и единомышленником. От чистого ли сердца? Или потому все, что горит страстью стать женой хана? Да, да, наверное, в том все дело. Как-никак Шайбаново семя. Эта не чета Татлыбике, которая ничего, кроме своей степи, не видела! Сядет Богара на белого иноходца и начнет налаживать отношения с другими государствами, — вот тогда имя Зумрат и сослужит свою службу.