И эти мысли все еще переполняли его, когда он спустился по каменным ступенькам и вошел в холодные покои матери.
Здесь он зажег спичку, чиркнув ею о свой башмак, и поднес ее к тонкой свече.
Мать спала так глубоко, что ничто не могло ее потревожить. Когда он приблизился, то уловил несвежее дыхание, однако лицо ее было удивительно гладким и оттого совершенно невинным. Впервые он столь долго без отрыва наблюдал за ней. Смотрел на ее маленький подбородок, на бледную яремную впадину.
Загасив свечу, он забрался в постель и лег рядом. Ее тело было таким теплым под покрывалами. Она пододвинулась к нему и обвила своей рукой его руку, словно хотела прижаться к ней.
Лежа с нею, он придумывал для нее сны.
Он воображал множество модно одетых дам, а рядом с ними — кавалеров. Но это ему не понравилось. Со смутным ужасом он представлял себе всю ее жизнь: она как будто медленно проходила перед ним. Он увидел ее безнадежное одиночество, ее постепенное угасание.
Прошло много времени, прежде чем она тихонько застонала во сне. Потом еще раз, громче.
— Мама, — прошептал он. — Я здесь. Я с тобой.
Она попыталась сесть. Волосы упали ей на лицо, как неряшливая вуаль.
— Мой милый, мое сокровище, — сказала она. — Дай мне стакан.
Он откупорил бутылку. И смотрел, как она выпила и откинулась на спину. Убрав волосы с ее лба, он еще долго лежал, опершись на локоть, и просто смотрел на нее.
На следующее утро он почти не поверил, когда Анджело сообщил ему, что отныне они ежедневно по часу будут гулять на площади.
— Но, конечно, не во время карнавала! — добавил учитель сердито. А потом сказал не слишком уверенно и чуть воинственно, словно не одобрял этого: — Ваш отец говорит, что вы уже достаточно взрослый для этого.
7
После кратких мгновений, проведенных с молодым маэстро, Гвидо стало казаться, что либо он отмечен каким-то знаком, дающим дар всевидения, либо с его глаз была удалена болезненная пелена: весь мир оказался исполнен соблазна. Теперь каждую ночь он лежал в постели и не мог заснуть: отовсюду из темноты доносились звуки любовных соитий. А в оперном театре женщины откровенно улыбались ему.
Наконец однажды вечером, когда другие кастраты готовились ко сну, он отправился в дальний конец коридора на верхнем этаже. Ночь укрыла его от посторонних глаз, когда, полностью одетый, он сел на подоконник, вытянув одну ногу. Прошел, кажется, целый час, потом начали появляться чьи-то неразличимые в темноте тени, захлопали двери, и наконец в лунном свете показалась фигура Джи-но, поманившего его согнутым пальцем.
В уютном и чистом чуланчике для хранения белья Джино подарил ему самое долгое, самое восхитительное объятие. Всю ночь они лежали на постели из сложенных простыней, и наслаждение накатывало головокружительными волнами, то утихая, то снова и снова возрождаясь, чтобы длиться вечно. Кожа Джино была бархатистой и душистой, его рот — сильным, а пальцы — бесстрашными. Он нежно играл с ушами Гвидо, легонько теребил соски, целовал волосы между ног и с огромным терпением подводил его к высшим моментам страсти.
В последующие ночи Джино поделился новым партнером с Альфредо, а потом и с Алонсо. Иногда они лежали в темноте вдвоем, а иногда и втроем. Для них не было ничего необычного в том, чтобы один обнимал сверху, а другой снизу, и острые удары Альфредо почти причиняли Гвидо боль, в то время как жадный, ненасытный рот Алонсо доводил его до экстаза.
Но настал день, когда более грубые и бездушные совокупления с обыкновенными студентами отвлекли Гвидо от этих утонченно сдержанных соитий. Он совсем не боялся настоящих мужчин и не подозревал, что его собственный грозный вид все время отпугивал их.
Но потом и эти грубые, волосатые молодые люди разонравились ему.
В них было что-то такое примитивное, что вскоре совершенно наскучило Гвидо.
Он хотел евнухов, приятных и искусных знатоков тела.
И еще он хотел женщин.
Случайно или нет, но именно с женщинами испытал он максимальное приближение к полному удовлетворению. Приближением оно было только потому, что он не испытывал любви. Иначе оно поглотило бы его полностью. Бедные, вечно немытые уличные девчонки были его любимицами. Они радовались золотой монете, обожали его мальчишескую внешность и считали его одежду и манеры восхитительными. Он быстро раздевал их в комнатушках отведенных для этих целей дешевых таверен, и им дела не было до того, что он евнух, возможно потому, что они надеялись получить от него хоть капельку нежности; а если и так, то ему было все равно, ведь он их больше не увидит, и всегда найдется много других взамен.