Мальчику выдали черное платье с красным кушаком, и оно было самой великолепной одеждой, которую ему доводилось носить, и он с трудом мог поверить в то, что его навсегда оставляют в этом месте, где он будет вечно петь и заниматься музыкой. Конечно же, это невозможно, думал он. И в один прекрасный день его отправят домой.
Но этого не произошло.
Когда в знойный послеполуденный час в день большого церковного праздника, аккуратно одетый, с чистыми, блестящими кудрями, он шел по запруженным улицам в медленной процессии вместе с другими оскопленными мальчиками, то гордился тем, что является одним из них. Их песнопения плыли в воздухе, как смешанный аромат лилий и свечей. И когда они вступали под высокие своды церкви, а потом, среди великолепия, подобного которому ему прежде не доводилось видеть, их тонкие голоса неожиданно набирали силу, Гвидо испытывал настоящее счастье.
Много лет все складывалось для него удачно. Консерваторская дисциплина не докучала ему. Он был обладателем сопрано, от которого дрожали стекла. Стоило ему взять в руки перо, как он тут же принимался царапать ноты. Сочинять музыку он научился раньше, чем читать и писать. Учителя любили его.
Но по прошествии времени он стал понимать больше.
Прежде всего Гвидо осознал, что не все мальчики-музыканты вокруг него были в раннем детстве оскоплены. Некоторым из них предстояло вырасти в настоящих мужчин, жениться, иметь детей. Но как бы виртуозно ни играли скрипачи, как бы прекрасно ни сочиняли композиторы, никто из них никогда не мог достичь богатства и славы великого певца-кастрата.
Во всем мире итальянские музыканты были нарасхват — их приглашали в церковные хоры, придворные оркестры и оперные театры.
Но лишь певцам-сопрано мир поклонялся. Лишь за них состязались между собой короли, лишь они заставляли зал слушать себя, затаив дыхание. Певцы-сопрано выражали саму суть оперы.
Имена Николино, Кортоно, Ферри еще помнили много лет спустя после того, как были забыты имена писавших для них композиторов. И в маленьком мирке консерватории Гвидо был частью элиты, привилегированной группы, членов которой сытнее кормили, лучше одевали, селили в более теплых комнатах, холя и лелея тем самым их исключительный талант.
Но по мере того как ряды кастратов расширялись, достигшие определенного возраста уходили, а их место занимали новые, Гвидо увидел вскоре, что, хотя ежегодно под ножом оказывались сотни детей, лишь горстка из них обладала действительно прекрасными голосами. Их привозили отовсюду: Джанкарло, ведущий певец Тосканского хора, был оскоплен в двенадцатилетнем возрасте благодаря доброте деревенского маэстро, который привез его в Неаполь; Алонсо, родом из семьи музыкантов, был обязан операции своему дяде-кастрату; а гордый Альфредо уже так давно жил в доме хозяина, что не помнил ни родителей, ни оперировавшего его хирурга.
Но были среди них и такие же мальчишки, как Гвидо, — те, что попали сюда немытыми, безграмотными, не знающими ни слова по-неаполитански.
Теперь ему было совершенно очевидно, что родители просто продали его. Но его интересовало, удосужился ли какой-нибудь маэстро проверить его голос, прежде чем сделка была совершена. Он не мог этого вспомнить. Возможно, он попал в их сети как случайная ценная добыча.
Но все это Гвидо узнавал по обрывкам дошедших до него слухов и ни с кем не делился своими открытиями. Ведущий певец в хоре, солист на консерваторской сцене, он уже писал упражнения для младших учеников. В возрасте десяти лет его повезли в театр слушать Николино, дали ему личный клавесин[5] и разрешение оставаться допоздна, чтобы практиковаться. Теплые одеяла, хороший костюм и многое другое были наградами, о которых он не смел бы и заикнуться. К тому же его то и дело возили петь перед восхищенной публикой в блеске настоящего палаццо.
К тому времени, как на втором десятке жизни Гвидо начали обуревать разные сомнения, он уже успел заложить для себя отличный фундамент в учебе и дисциплине. Его голос — высокий, чистый, необычайно легкий и гибкий — считался теперь общепризнанным чудом.
Но, как это бывает с любым человеческим созданием, несмотря на мутацию, связанную с оскоплением, кровь предков продолжала оказывать влияние на его формирование. Отпрыск смуглых и коренастых людей, он не мог вырасти таким же высоким и тонким, как тростиночка, евнухом, как многие другие кастраты. Его фигура была скорее тяжелой, пропорциональной и внушающей обманчивое впечатление силы.
И хотя в его курчавых каштановых волосах и чувственных губах было что-то от херувима, темный пушок над верхней губой делал его лицо более мужественным.
5
Клавесин (ит. — clavicembalo, англ. — harpsichord) — клавишный инструмент, предшественник фортепиано (рояля). Звук на клавесине извлекался не ударом, а щипком: клавиша приводила в движение язычки, зацеплявшие струну. Струны клавесина были разной длины, и это определило характерную треугольную форму корпуса, которая затем перешла к роялю. Клавесин включался в ансамбли и в оркестр, причем за клавесином сидел дирижер. Левой рукой он играл аккорды, а правой руководил оркестром.