Он засмеялся, и тогда девушка, словно получив его согласие, тоже рассмеялась как дитя, ибо абсолютно во всех деталях их тела различались. Тонио целовал ее шелковую нижнюю губку, гладил круглый гладкий живот и нежную кожу с тыльной стороны коленей, а потом подхватил ее на руки и снова отнес в постель, чтобы найти теперь все те влажные щели, пушистые складки, теплые трепещущие точки, что принадлежали только ей. А в окна между тем уже заглядывало утро.
Рассвело. Солнечный свет просочился в комнату. Тонио сел у окна, положив руки на подоконник, и вдруг, сам тому удивляясь, стал думать о Доменико, Раффаэле, кардинале Кальвино, воспоминания о котором все еще отзывались в его сердце болью, подобно музыке скрипок.
Когда-то он любил их всех, вот что было интересно. Но в эту минуту тишины от любви к ним не осталось ничего, что мучило бы его. А Гвидо? Гвидо он любил теперь больше, чем когда-либо, но та любовь была глубокая, тихая и больше не требовала страсти.
Но что же он чувствовал сейчас?
Ему казалось, что он сходит с ума. И тот покой, что снизошел на него в памятном сне про снегопад, теперь оставил его.
Он посмотрел на Кристину.
Она безмятежно спала на своей постели. Он чувствовал себя мужем, братом, отцом. Ему хотелось забрать ее отсюда и унести далеко-далеко — вот только куда? Куда-то, где падает снег? Или назад на ту виллу за воротами, где они могли бы навеки поселиться вдвоем. Ужасное чувство фатальности овладело им. Что он уже натворил? Чего он на самом деле хочет? Разве он свободен? Нет, ему нельзя никого любить, ему нельзя любить даже саму жизнь.
И он вдруг понял, что если не уйдет от Кристины сейчас, то будет потерян для нее навсегда. Но поскольку он чувствовал бесконечную власть этой женщины над собой, ему хотелось плакать. Или просто лежать рядом с ней и обнимать ее.
Он так отчаянно любил Кристину, что понимал: скоро она сможет сделать с ним все, что захочет, совершить хоть какую жестокость. А еще он понимал, что когда любил кого-то раньше, то никогда его не боялся, и даже Гвидо никогда не боялся. А ее он боялся и сам не знал почему. Знал только, что это связано с той болью, которая его ждет, когда возлюбленная просто обязана будет отвергнуть его.
Но она никогда так с ним не поступит. Тонио знал ее, знал ее потаенные места. Он чувствовал, что в ее сердце скрыта та великая и простая доброта, к которой он стремился всей душой.
Быстро подойдя к кровати, он обнял Кристину и прижал к себе. Ее глаза медленно-медленно раскрылись, и она заморгала, глядя вверх невидящим взглядом.
— Ты любишь меня? — прошептал он. — Ты любишь меня?
Ее глаза распахнулись и наполнились нежностью и грустью, когда она увидела, в каком он состоянии. А Тонио понял, что девушка видит его насквозь.
— Да! — ответила она так, будто только что осознала это.
Как-то днем, несколько дней спустя, когда, кажется пол-Рима собралось в ее студии, солнце лилось в ничем не завешенные окна, дамы и господа болтали, пили вино и английский чай и читали английские газеты, Кристина стояла, склонившись над мольбертом, и ее щека была испачкана мелом, а волосы небрежно перехвачены фиолетовой лентой. А Тонио, глядя на нее откуда-то сбоку, понимал, что принадлежит ей. «Какой ты дурак, — думал он, — ты только прибавляешь себе боли». Однако это ничего не меняло.
4
Гвидо чувствовал: что-то произошло, но был уверен, что Кристина здесь ни при чем.
Римский карнавал стремительно приближался. Опера успешно шла уже несколько недель, и тем не менее Тонио всячески избегал обсуждения любых будущих ангажементов. Как бы ни давил на него Гвидо, юноша умолял оставить его одного.
Он жаловался на страшную усталость, на дурное настроение, сообщал, что ему срочно нужно идти к Кристине.
Он говорил, что, раз оба они приглашены к трем часам на прием, ни о чем другом думать просто невозможно.
Предлогам и извинениям не было числа. И когда Гвидо порой просто припирал Тонио к стенке где-нибудь в дальнем углу театральной гримерной, лицо Тонио тут же каменело и приобретало ту холодность, которая всегда приводила маэстро в ужас. В такие мгновения Тонио лишь сердито бормотал:
— Я не могу сейчас об этом думать, Гвидо. Неужели всего этого недостаточно?
— Достаточно? Да ведь это только начало, Тонио, — обычно отвечал Гвидо.
Поначалу маэстро решил, что во всем виновата Кристина.
Прежде всего, он никогда не видел Тонио таким, каким тот был сейчас: всецело захваченным любовью, отнимавшей у него все время за пределами театра.