— Неужели ты вовсе не жаждешь услышать мою версию происшедшего? — прошептал Карло. — Дети ведь любопытны. Неужели в тебе нет природного любопытства? — Его лицо полыхало гневом, но улыбка по-прежнему не сходила с губ, а голос понижался на последних слогах, словно он сам пугался его мощи.
— Синьор, вы враждуете не со мной. Так к чему все эти разговоры?
— Ох, братишка, ты меня просто изумляешь. Тебя не заставить подчиниться, ведь так? У тебя внутри железо, как у него внутри было железо. И острые шипы нетерпения, как у нее. Но ты выслушаешь меня.
— Вы ошибаетесь, синьор. Я не буду вас слушать. Расскажите все тем, кто назначен руководить нами обоими, управлять нашим имением, нашими решениями.
Почувствовав внезапное отвращение к брату, Тонио выдернул свою руку из руки Карло.
Но его лицо, удивительно молодое, светившееся пылкостью и страданием, притягивало. Брат словно бросал Тонио вызов, умолял его, и в нем не чувствовалось ничего от того «железа», выражаясь собственными словами Карло, которое Тонио действительно ощущал иногда в отце.
— Чего вы хотите от меня, синьор? — спросил Тонио. Распрямившись на стуле, он медленно вздохнул. — Скажите же мне, что я должен сделать!
— Я уже сказал тебе: уступи мне! — Карло снова повысил голос — Видишь, что он со мной сделал? Ограбил меня — вот что он со мной сделал! И хочет ограбить еще раз! Но я скажу тебе: этому не бывать!
— А почему не бывать? — не удержался от вопроса Тонио. Его всего трясло, но теперь он был так взвинчен, что смущению места не оставалось. — Я должен этому воспрепятствовать? Перестаньте! Я должен пойти вопреки воле своего отца потому, что вы попросили меня сделать это? Синьор, я не знаю, есть ли во мне «железо», но во мне течет кровь Трески, и вы судите обо мне так неверно, что я в большой растерянности и не знаю, как объяснить вам, насколько вы ошибаетесь!
— А ты вовсе не ребенок, оказывается!
— Нет, я еще ребенок, и именно поэтому я все это сейчас терплю, — решительно возразил Тонио. — Но вы, синьор, — мужчина, и вы должны были бы хорошо понимать, что я вовсе не тот судья, к которому вы должны апеллировать. Это не я подписывал вам приговор.
— Ах, приговор! Да, приговор! — неровным голосом проговорил Карло. — И как хорошо ты подбираешь слова, как гордился бы сейчас тобой отец, таким юным и таким умным, а еще таким храбрым...
— Храбрым? — сказал Тонио более мягко. — Синьор, это вы вынуждаете меня произносить грубые слова. Я не хочу с вами ссориться! Позвольте мне уйти! Это просто ад для меня: брат против брата!
— Да, брат против брата, — отвечал Карло. — А что остальные обитатели дома? Что твоя мать? Как она относится ко всему этому? — прошептал он, наклонившись настолько близко, что Тонио отпрянул, хотя и не отвел глаза. — Так как насчет твоей матери?
Тонио был настолько поражен и напуган, что не мог ничего ответить.
Припертый к спинке стула, он глядел на своего двойника. Смутное ощущение отвращения вернулось к нему.
— Ваши слова кажутся мне такими странными, синьор!
— Неужели? Подумай немного, ты ведь такой сообразительный, ты ведь водишь за нос своих учителей! Так скажи мне, она согласна прожить всю жизнь одна, в доме сына, в качестве скорбящей вдовы?
— Но что еще ей делать? — прошептал Тонио.
И опять появилась та же улыбка, почти ласковая и все же такая неуверенная. «В этом человеке нет настоящей злобы, — подумал Тонио с отчаянием. — Нет злобы, даже теперь. Лишь чудовищная неудовлетворенность. Неудовлетворенность столь мучительная, что не оставляет места для мыслей о поражении или для чувства горечи».
— Ей сейчас... сколько? — спросил Карло. — В два раза больше, чем тебе? И чем была ее жизнь до сих пор, как не пожизненным заключением? Разве не была она совсем девочкой, когда пришла в этот дом? Можешь не отвечать: я и так помню ее.
— Не говорите о моей матери.
— Ты запрещаешь мне говорить о твоей матери? — Карло подался вперед. — Разве она не из плоти и крови, как ты или я? И не была целых пятнадцать лет замурована в этом доме вместе с моим отцом? А ну-ка скажи, Марк Антонио, ты считаешь себя красивым, когда глядишь в зеркало? И разве ты не находишь во мне тут же самую красоту? В большей или меньшей мере?
— Вы говорите отвратительные вещи! — прошептал Тонио. — Если вы скажете еще одно слово о ней...
— О, так ты мне угрожаешь, да? Да твои шпаги для меня — что игрушки, мой мальчик! На твоем смазливом личике еще нет и следа бороды! А твой голос столь же по-детски звонок, как и ее, о чем я тебе, впрочем, уже говорил. Не угрожай мне. Я буду говорить о ней столько, сколько захочу. Но интересно, много ли слов мне понадобится сказать ей, чтобы заставить ее проклясть эти годы?