— Милая, — сказал он, опуская в ее ладонь золотые монеты и смыкая ее пальцы поверх них, — завтра вечером жди меня, как только стемнеет.
Тонио набросил юбку ей через голову, надел на нее мягкую смятую блузку и туго зашнуровал корсет, почувствовав с последним уколом наслаждения, как тесное одеяние обнимает и связывает ее.
Певцы уже подошли к каналу. То был Эрнестино — сколько раз доводилось Тонио слышать это имя под своим окном? И Пьетро, обладатель прекраснейшего, глубокого баса. Скрипачом нынче ночью у них был Феликс.
Когда у ближайшего моста лодка ушла из-под его ног и исчезла в темноте, он пожалел на миг, что не пьян в стельку, что ему не хватило ума купить на площади жбан вина. Теперь же он крался вдоль стены по узкой улочке, и камни под ногами были такими скользкими, что он несколько раз поскользнулся и чуть не полетел в воду.
Как они выглядят? Раньше, в темноте, он с трудом мог их разглядеть. Узнают ли они его?
Но при свете открытой двери он сразу увидел маленький ансамбль. Высокий, крепко сбитый, бородатый человек оказался Эрнестино. Он пел серенаду неловко примостившейся на ступеньке женщине с полными руками. Она мягко посмеивалась над ним. Скрипач, раскачиваясь взад и вперед, яростно работал смычком. Музыка была пронзительной, берущей за душу.
И тут вступил Тонио, октавой выше, чем Эрнестино, в унисон повторяя те же самые фразы. Голос Эрнестино наполнился чувством, и Тонио увидел, как изменилось выражение его лица.
— Ах, это невозможно! — закричал певец. — Да это же мой серафим, мой принц из палаццо Трески! — Он раскрыл объятия, подхватил Тонио на руки и покружил его вокруг себя, прежде чем поставить на место. — Но как вы очутились здесь, ваше превосходительство?
— Я хочу петь с вами, — сказал Тонио и взялся за жбан с вином, который тут же ему предложили. Вино хлынуло ему в рот и потекло по подбородку. — Куда бы вы ни пошли, я хочу петь с вами.
Он запрокинул голову. Дождь бил его по ресницам, а он выводил бесконечно высокую, чистую, изумительную по колоратуре мелодию, которая эхом отражалась от стен и, казалось, поднималась до самой кромки неба, встающего над тьмой узкой улочки с редкими огоньками в маленьких окошках. И тут, вторя ему, зазвучал более глубокий голос Эрнестино, поддерживая его, позволяя парить высоко-высоко и дожидаясь снова восхитительной гармонии завершающей фразы.
Кто-то резко выкрикнул: «Браво!», и, словно от самих стен, отовсюду послышались негромкие взрывы комплиментов. Раздались и смолкли так же неожиданно. А когда на мокрые камни посыпались монеты, Феликс поспешно кинулся их собирать.
До самого рассвета бродили они по продуваемым всеми ветрами набережным и пели; локоть к локтю пробирались они по паутине узеньких улочек. Порой стены обступали их так тесно, что им приходилось идти в затылок друг другу. Голоса же при этом звучали необычно, сверхъестественно. Тонио знал наизусть все их любимые песни, другим они быстро обучили его. Снова и снова прикладывался он к жбану, а когда вино иссякло, купил другой.
Повсюду, где они проходили, над их головами распахивались окна, а иногда они останавливались и пели серенады вслед какому-нибудь смутному силуэту вдали. Бродя у стен больших палаццо, они отрывали от карточных столов и роскошных пиршеств богато одетых женщин и мужчин. Кровь стучала у Тонио в висках, ноги не слушались, и он то и дело оступался на скользких камнях, но голос его, похоже, никогда прежде не достигал такой неудержимой мощи. Эрнестино и Пьетро были от него в восторге. Стоило ему запеть немного тише, как они подначивали его на новые подвиги, горячими аплодисментами встречая пронзительные верхние ноты и долгие нежные переливы. Но постепенно его песни становились все медленней, наполнялись пленительной, ласкающей печалью. Он помнил потом, как стоял, раскачиваясь и сложив руки на груди, и пел вслед за Эрнестино какую-то колыбельную, а ночь все не кончалась, и луна то и дело выглядывала из-за туч, подсвечивая безмолвные серебряные потоки дождя.
Печаль оказалась поразительным ощущением. Он понял наконец, что стоит за выражением «сердце разрывается от горя».
Встало солнце.
Площадь была усыпана мусором. Из-под аркад доносились какие-то крики. Кое-где танцевали, взявшись за руки, люди в масках. Сам великий собор мерцал и колыхался в струях утреннего дождя, словно был картиной, написанной на огромном шелковом полотнище, свисающем с небес.
Беттина, с припухшим после сна лицом, бросилась к Тонио, на ходу подкалывая волосы.
Она принесла ему горячий хлеб с маслом и крепкий кофе по-турецки. Положила ему на колени салфетку и, видя, что он не в силах удержать голову, сама стала кормить его.