Когда у Съяновой фашист действует в «частной жизни», меняется и метод, и фашист нам незнаком и нов. Тут уже не взгляд со стороны: писатель точно транслирует мысли и чувства своих героев, выступает медиумом, они говорят через нее. (Представляю, как это было для нее мучительно. Тоже своего рода одержимость.) И тут образец для любого исторического романа. Если он — об античности, разумеется, там должны действовать боги, о Средневековье — драконы и волшебники (потому что тех и других исторические персонажи реально «видели», жили среди них), если — о фашистах, то, конечно, должна присутствовать и их точка зрения, их мифы.
«Частная» жизнь фашиста проходит в женском мире, на острове женщин, куда он отправляется отдыхать. На этой параллельности, независимости двух сфер существования, на этом раздвоении жизни и отношений строится и роман, и разворачивается трагедия, которую читатель живо чувствует. Эта трагедия почти загадочна: как можно было существовать в этом постоянном разрыве и болезненном, но, кажется, незаметном для них противоречии? Как это вообще можно было выдержать?
Но зло, которое заклинают герои, не оставляет их и среди им близких, самых любимых, разрушает жизни, приносят несчастье. В романе «плачет» не одна Маргарита, но и все эти женщины — жены и сестры, их хор, подобный агривянкам у Еврипида: от почти соратницы Эльзы Гесс до погубленной Ангелики. Все они оплакивают то уходящих и оставляющих то мучающих их мужчин. Маргарита только наиболее независимая, самовластная в этом хоре, оттого и принадлежит ей центральная роль.
Писатель нашел удивительный и едва ли не единственный способ изобразить фашиста так, чтобы он выглядел как живой, противоречивый и привлекательный человек, оставаясь историческим злодеем.
Этот способ связан с устремленным на героя взглядом женщины — сестры, жены, любовницы… — влюбленного судии, очень пристрастного и строгого.
Второе раннее преступление фашиста — разрушение самого себя, понятно, что внутреннее, но и физическое, прямо телесное тоже. Герои постоянно корчатся от боли. Мы почти ощущаем, как разваливаются их тела. Любой гуманист, самого разного толка, может быть доволен, читая роман Съяновой. Пожалеть страдающего преступника — то, к чему мы после тысячелетия христианства, наверное, уже можем подняться.
Но доволен и тот, кто думает только о жертвах фашизма и ни на какое сочувствие преступнику не согласен. Фашиста не в будущем (о чем мы знаем и помним, читая роман) ждет наказание, не в предстоящей катастрофе и поражении или в суде и разной степени приговоре, он наказан уже здесь и сейчас, сразу и сполна — и никакой Нюрнберг с этим не может сравниться: его жизнь превращается в постоянный и неуклонно творящийся ад.
Этот ад, с «мильоном терзаний» моральных и физических, парадоксально более всего и привязывает героя, Гесса или Лея, Гитлера или Геббельса, к их борьбе и деятельности, которыми ад и вызван. Ад их в себе и держит. Психологически это очень понятно. Уже слишком много вытерпел герой и с каждым новым шагом терпит все больше. Это «вытерпленное» накапливается и, значит, крепнет связь с адом. Замкнутый круг. Неужели все бросить и все муки были зря? Чем больше мук, тем невыносимее мысль об этом «зря» и об этом «бросить».
Есть и другая сторона. Все эти муки и страдания, в которых никто не виноват, кроме самого героя, чаруют и сами по себе. Создается впечатление, что герой их к себе призывает. Чудовищные приступы болей и головокружений, накатывающие волны слабости, чередование болезненного возбуждения, как перед эпилептическим припадком, и депрессии… требуют невероятных сил. Кажется, что обыкновенный человек всего этого не выдержит. Все эти боли и припадки герою словно бы нужны, чтобы превратить его в страдающего полубога. Известный персонаж и популярный миф. За постоянно носимое в себе невероятное страдание, кажется, и любят съяновских фашистов их женщины, а не за ораторские или литературные способности.
В романе Елены Съяновой очень важна «авиационная» тема — и в следующих частях эпопеи она только усилится. Тема эта оправдана художественно еще более, чем исторически. «Летчик и самолет» как единое целое становится центральной метафорой в восприятии героями себя и мира.
Лей и Гесс, и правда, были летчиками. Присоединим к ним также Геринга. Три летчика в верхушке Третьего Рейха — это уже производит некоторое впечатление. Но этого, конечно, ничтожно мало, чтобы говорить о каких-то летательных, авиационных истоках немецкого фашизма. Можно, правда, вспомнить и почти стилизованную под летную эсэсовскую форму, и «птичку» как непременный ее атрибут, и очарованность небом — преувеличенную гордость авиацией. Но мы имеем дело с романом, и в романе особенная психология и своеобразный опыт летчика только объясняют отношение фашиста с миром и собой.