— А у них не так?
— Мне кажется, этим Бог одарил только женщин.
Ангелика задумалась. Что-то медленно светлело в ее лице, точно на нем отражалось восходящее солнце.
— Скажи, у тебя это получилось сразу — видеть его глазами или ты этому учила себя?
— Пожалуй, сразу. — Эльза не могла солгать, хотя догадалась, о чем размышляет Ангелика. — У меня все случилось в первый же миг. Но бывает и по-другому.
— Любовь должна быть с первого взгляда, — вздохнула Ангелика, — иначе это что-то иное. Любопытство, может быть? И вот я тогда… совсем не знаю, что же у меня с ним. — Она словно к чему-то прислушалась. — Иногда я его люблю безумно. Просто как зверь. Мне даже укусить его хочется. Или чтоб он ударил меня. Чтобы больно-больно побил. А иногда я чувствую такую нежность… Но это совсем не то, о чем ты говоришь. Я ничего не вижу. Он видит, а я рядом как слепая. Значит, не люблю?
Эльза ждала этого разговора. Она не думала, что он произойдет так скоро, в первые же полчаса после отправления поезда. И она чувствовала, что эти минуты — быть может, самые важные за все три предстоящие им недели.
— Я, конечно, понимаю, что Адольф совсем особенный человек, — продолжала Ангелика, пытаясь угадать, почему молчит Эльза. — Может быть, поэтому ни я и никто другой никогда не сможет… — Она хотела сказать «видеть его глазами», но передумала и решительно тряхнула головой. — Да нет же! Нет! Он мне не кажется особенным, что бы вы все ни говорили! Он просто… бешеный какой-то! Взвинчивает себя, потом других. Я бы тоже так сумела! Дайте мне тысячу человек и какое-нибудь возвышение, чтоб им всем было меня видно. Я так начну орать и про такое, что они все скоро сделаются у меня как припадочные. Я видела, как он это проделывает. Зато когда спокойно говорит, так по десять раз повторяет одно и то же. Ты не замечала? И пишет так, что ничего понять нельзя. Он сам сколько раз сетовал: вот опять бедный Руди вынужден разбираться в его галиматье! Ты такого не слыхала? А при мне он не стесняется. Нет, Эльза, нет, только не сердись на меня! — Гели схватила ее руку. — Я и сама ничего понять не могу! Я бы хотела, как вы, восхищаться им…
— Я не сержусь, — Эльза улыбнулась, справившись с легким недовольством, — ибо сказано на все времена: нет пророка в отечестве своем, а ты — его отечество.
— И так просто все?
— И так просто.
— Ты шутишь, только чтобы я заткнулась, да?
Постучал проводник и, извинившись за беспокойство, передал дамам два огромных букета роз — белых для Эльзы и алых для Ангелики.
— От господина из соседнего купе. Для вас, фрау, еще записка. — Он вручил Эльзе маленький конверт.
— Вот чудеса, — радостно недоумевала Ангелика, любуясь розами, которые раскрывались буквально на глазах. — А мне за что? Мы не знакомы.
— Просто он джентльмен, — улыбнулась Эльза, спрятав записку обратно в конверт. — Что ж, придется все же сделать прическу, поскольку ты как в воду глядела: нас приглашают в ресторан.
Иоахим фон Риббентроп еще не входил в избранный круг самых верных и преданных сторонников Гитлера; он еще не был даже членом НСДАП, однако по ряду причин Эльза сочла возможным познакомить его с Ангеликой. Она сделала это не сразу, а лишь в вагоне-ресторане, когда все трое уютно расположились за столиком. На вопрос Риббентропа о культурных планах дам в Вене Эльза как бы между прочим отвечала, что фройлейн Ангелика родилась в Австрии, как и ее дядя Адольф, и у обоих к этой стране особое, «глубоко интуитивное», как она сказала, отношение. Риббентроп понимающе улыбался. Аристократическое бесстрастие и умение при любых обстоятельствах удерживать на лице маску приветливости чрезвычайно импонировали в этом человеке Рудольфу Гессу, который познакомился с ним в одном из светских салонов Мюнхена, куда вынужден был таскаться с Герингом и Пуци, каждый раз нещадно ругаясь и требуя избавить его от подобных партийных обязанностей.
Как-то раз, вернувшись домой с изжогой от французских пирожных и сбросив с себя пропахший духами фрак, он рассказал Эльзе, как одна гнусная дама, желая уколоть своего высокомерного vis-a-vis, принялась расспрашивать его о достоинствах столовых вин, намекая на семейный бизнес отца Иоахима — виноторговлю, и тот бесстрастно преподнес ей такой букет тончайшей осведомленности, что дама оказалась посрамлена в своем злонамеренье.
«Я поймал себя на том, — смеясь, говорил Рудольф жене, — что если б она с таким же ядом взялась выспрашивать меня о секретах пошива сапог, — а ты знаешь, мои предки по отцу именно этим и занимались, — то я, скорее всего, запустил бы в нее спелой грушей».
Втроем они очень мило провели два часа, закусывая и болтая о веселой Вене и испанской корриде, которую Риббентроп советовал дамам безбоязненно посетить — это всего лишь бутафория. Он только раз вскользь упомянул о важных встречах в Австрии, необходимых для дела, особенно после визита туда Гесса; однако, вернувшись в купе, Гели призналась Эльзе, что у нее отчего-то ноет нижняя челюсть. «Точно я носила улыбку не по размеру», — смеялась она. И щебетала дальше, что вообще-то он очень милый, хотя в его присутствии она трижды вспотела от ужаса сказать глупость и тем скомпрометировать Адольфа.
А Эльза чувствовала себя удивительно легко. Ей все больше нравилась Ангелика, присутствие которой в такой непосредственной близости отнюдь не тяготило и не налагало никаких обязанностей, как она ожидала, а скорее оживляло и смягчало все вокруг. И, уже засыпая, она подумала, что, пожалуй, и впрямь у нее появится подруга, с которой можно не носить улыбок не по размеру, а оставаться собой.
Неделя в Вене промелькнула незаметно, и Эльза решила изменить первоначальный план. Ангелика уже несколько дней занималась с бывшим тенором венской Оперы, а ныне профессором консерватории Манфредом Вейнером, и занятия шли так успешно, что первого сентября у гром Эльза сказала:
— А не отложить ли нам поездку в Мадрид? И что мы с тобой забыли в этой Испании? Тащиться через пол-Европы, чтобы после задыхаться от жары и любоваться, как при нас станут мучить безвинное животное… Но если тебе хочется…
С некоторых пор Ангелика почти перестала бросаться подруге на шею и вообще бурно выражать свои чувства. Во-первых, Эльза была сдержанна от природы, и Гели это понимала; во-вторых, она и сама как-то успокоилась. Деликатность Эльзы, ее рассудительность почти примирили «дикую кошку» с изъянами и несуразностями ее собственного бытия. Гели словно попала под теплое солнышко и улеглась под ним, не желая помнить о том, что Земля вращается и солнце скоро уйдет светить другим.
— Мне совсем не хочется в Испанию! Мне хочется остаться с тобой и продолжать занятия! — живо отвечала она. — Но что станешь делать ты?
— Завтра открывается сезон… Я была еще маленькой, когда до войны родители привозили нас в Вену именно в это время года. Мы слушали с мамой «Аиду», а папа водил нас в оперетту. Моя младшая сестра — ей было тогда пять лет — каждый вечер спрашивала, в какой театр мы сегодня идем, мамин или папин. Мы с тобой непременно сходим в оперетку.
Ангелика занималась с фанатичностью. Эльза отметила про себя, что это, должно быть, у них семейное — все делать с полным самоотрешением. Вейнер был ею доволен.
— Ваша сестра создана для сцены, — сказал он Эльзе (Манфред считал их двоюродными сестрами). — У нее для этого есть все. Два года занятий, несколько лет практики — и она звезда! А в оперетте она могла бы дебютировать уже через год.
Эльзу посещали сомненья в правильности их выбора, и она решила поделиться ими с мужем, который всегда понимал ее.
Она получила его ответное письмо седьмого сентября и с первых же строк увидела, что допустила серьезную ошибку.
«На пиратской галере Адольфа появилась рабыня? — иронизировал Гесс. — Детка, ты знаешь его столько же, сколько знаю я, — десять лет! Да, он диктатор по сути своей, но это диктат дела, добра! Если для девчонки сцена — призвание, как ты предполагаешь (и в чем лично я сомневаюсь), если это благо для нее, то как это может не быть благом для великого любящего сердца Адольфа!» И дальше в том же духе, вплоть до возможности брака.