Сегодня они решили поужинать вчетвером. Хотя, зайдя с Эльзой к фюреру, Гесс высказался в том смысле, что не следовало бы уединяться накануне решающего дня, неудобно перед соратниками, которые почти все уже собрались в Мюнхене.
Гитлер только поморщился.
— Не понимаю тебя, Руди, — то не устраивайте пингвиньих базаров, то не уединяйтесь. Ну пригласи кого-нибудь еще, если хочешь. Мне все равно.
Он не возражал, но и не желал никого видеть — это было очевидно. …Они немного прошлись пешком в сгустившихся сумерках. Ветер шелестел плакатами, рекламными листами, полуоторвавшимися лозунгами со свастикой, срывая их со стен, порою поднимал с мостовых целые стаи листовок и воззваний. Весь Мюнхен на месяц был обращен в огромный рекламный щит НСДАП. Прочие десять партий, проводившие свои избирательные кампании одновременно с нацистами, оказались фактически вытеснены — штурмовики день и ночь следили за тем, чтобы ни одна бумажка конкурентов не появилась поверх свастик. Обитатели этого фешенебельного квартала мирились с «мусором» — парни из СА почти избавили их от хулиганов и грабителей.
В «Рейхсадлере» у них был любимый столик, за который никого кроме них не сажали; к нему можно было пройти с особого хода так, чтобы не привлекать внимания многочисленных посетителей.
— Не терпится послушать о ваших похождениях в Вене, — прошептал Адольф, поглядывая на обеих дам. — Мне этот город снится в ночных кошмарах.
— Тебе было там так плохо? — посочувствовала Ангелика.
— А кому там хорошо? На улицах почему-то вечно лежал снег! Я с тех пор ненавижу снег. И вообще, мне там все шесть лет постоянно хотелось жрать!
— У нас другие впечатления, — заметила Ангелика. Она лукаво посмотрела на подругу, однако, уловив в лице Эльзы сдержанность, тотчас опустила глаза.
— Надеюсь, — усмехнулся Гитлер. — Так что же вы там делали и почему не поехали в Мадрид?
— Мы не захотели! — отмахнулась Ангелика. — Там жара, пыль, эта гадкая коррида. А первого сентября открывался музыкальный сезон!
— Значит, ни одного приключения за двадцать дней? — спросил Гесс, наливая в бокалы шампанское. — И ничего такого, о чем стоило бы рассказать? — Он прямо посмотрел на Ангелику, которая уставилась в свой бокал.
— У вас приключений было, конечно, больше, — заметила Эльза, так же прямо глядя на мужа. — Вам, конечно, есть о чем рассказать.
— В любом случае, стоит выпить за эти двадцать дней, — бодро предложил Адольф, пораженный преднамеренной бестактностью Эльзы. — Я думаю, мы их никогда не забудем.
Поставив бокал, он насмешливо посмотрел на Гесса, которому за интрижку с Ингой Шперр полагалось теперь наказание собственной ревностью. Гесс тоже поставил бокал и налил себе коньяка.
— Я сегодня ночью разговаривал с астрологами. Один из них назвал цифру 107…
— Если мы получим хотя бы пятьдесят семь мест, я готов уверовать во всю эту… астрологию. А рассказывать нам тоже особенно нечего, — заметил Адольф, повернувшись к Эльзе. — Всюду одно и то же — толпы, крики, визги… Сколько раз я давал себе слово говорить спокойнее. Я даже не понимаю, как это происходит — я их так возбуждаю или они — меня?! Извини за такую подробность, дорогая, но когда я стою весь мокрый и шатаюсь от слабости, а толпа беснуется полчаса, я начинаю думать, что меня слушали не отдельные люди, а некий цельный организм, единое существо, психика которого требует именно такого воздействия.
— Но ведь тебе это нравится, — улыбнулась Ангелика.
Он покачал головой.
— Мне нравятся совсем другие вещи. Это ведь ты воображаешь себя великой актрисой, и любое возвышение тебе кажется сценой, а любая сцена — местом для триумфов. А я… усталый руководитель несчастной партии с вечно больным горлом.
Теперь улыбнулись уже все трое.
— Любопытно, что будет через десять лет? — Ангелика, у которой от шампанского приятно кружилась голова, мечтательно уставилась в потолок. — Что говорят астрологи?
— Здесь довольно простой логики, — заметил Гесс. — Через десять лет мир будет лежать у ног Германии.
— Ну, это-то понятно, — согласилась Гели. — Но что будет со всеми нами? Нет, десять лет — это долго. Через год?
— Давайте проверим собственную интуицию, — предложила Эльза. — Мне кажется, и астрологи в большей степени пользуются именно ею. Пусть каждый загадает про себя. Например, 13 сентября 1931 года я, Эльза Гесс, буду сидеть в «Рейхсадлере» с бокалом вина и вспоминать все, что было 13 сентября 1930 года. Все улыбнулись — кроме Рудольфа.
— А я, Адольф Гитлер, буду смотреть в глаза Эльзе Гесс и гадать, отчего это иные женщины с годами приобретают необъяснимое очарование, в то время как мы, мужчины, только теряем и теряем.
— Я тоже буду гадать, — проворчал Гесс, — отчего это на иных женщин вино действует не самым лучшим образом.
Потом все трое посмотрели на Ангелику, которая, как будто сосредоточиваясь, медленно закрыла глаза. И, вздрогнув, открыла их с недоумением.
— А я… ничего не вижу.
— Это оттого, что ты не туда глядишь, — поморщился Гесс. — И вообще, я подобных развлечений не понимаю. Ты знаешь, — бросил он жене, — они мне напоминают клоунаду в соборе.
— Да, дорогая, — поддакнул Гитлер. — Давай признаем, что, при всем своем материалистическом строении, мир еще содержит такие области, которые не стоит задевать походя. Мне это представляется в виде старинного замка, часть помещений которого обжита владельцами, но остаются и такие, где нет света, паутина по углам и куда даже дети не забегают, играя в прятки.
— В конце концов хозяева войдут и туда, — сказала Эльза. — Проведут электричество, выметут паутину.
— Все дело в том, как войдут. Если с уважением и осторожностью — одно, а если с ломом, то не повалятся ли из шкафа фамильные скелеты…
— В своих аллегориях ты не выходишь за рамки материального, — заметила Эльза.
Цифра 107 оказалась пророческой, а результаты выборов — ошеломляющими. Около шести с половиной миллионов отчаявшихся немцев отдали свои голоса за НСДАП. Сто семь депутатских мандатов!
Утром семнадцатого сентября Коричневый Дом, бывший Бардовский дворец на Бриннер-штрассе, приобретенный партией на пожертвования Фрица Тиссена, гудел, подобно улью перед грозой. Штаб-квартира партии еще окончательно не переехала с Шеллингштрассе, но КД уже начинал приобретать тот вид, которого желал для него фюрер, — здесь еще не было роскоши, но монументальность уже заявила о себе. Как раз накануне завезли ярко-красные кожаные кресла с высокими спинками и гигантский высоковорсовый ковер со свастиками для кабинета вождя.
Едва фюрер вошел в просторную приемную, к нему хлынул поток сторонников и почитателей, радующихся победе. Среди них оказался и Альфред Гесс, родной брат Рудольфа, со своим другом Гейнцем Хаусхофером и его старшим братом Альбрехтом Хаусхофером, университетским товарищем Рудольфа, предметом затаенной ревности фюрера.
Коричневый Дом всю ночь был освещен огнями. Прибывали все новые гости. Партийцы собирались группами; кое-где мелькали женские платья и слышался кокетливый смех.
В сенаторском зале около трех сотен человек слушали рассуждения фюрера о будущем Германии и мира. Речи произносили Геринг, Штрассер, Геббельс и Лей. Поздравить нацистов явились даже президент Рейхсбанка Ялмар Шахт и серый кардинал президента генерал Курт фон Шлейхер.
Гости разъезжались перед рассветом. Прощальное рукопожатие фон Шлейхера и лидера НСДАП зафиксировал неутомимый Гоффман. Впрочем, снимок едва ли вышел удачным — голова фюрера склонилась слишком низко.
К концу сентября в Мюнхен вернулось лето. Стояла настоящая жара, и в общей партийной приемной Коричневого Дома было не продохнуть. Еще за месяц до выборов в штаб-квартиру на Шеллингштрассе набивалось до сотни желающих вступить в НСДАП. Теперь их число утроилось, и прием заявлений перенесли в более просторные помещения Коричневого Дома, но и там уже сделалось тесновато. С притоком новичков надвинулась гора организационных проблем. Требовались опытные администраторы и добросовестные бюрократы.