В их отношениях сейчас едва ли существовали крупицы того доверия, что требовало когда-то тянуться друг к другу каждую минуту, говорить, касаться, думать, чувствовать, дышать рядом. Выжженное непрерывно пламенеющим огнем долга, все истлело, обратившись пеплом. Царская корона стала могильной плитой их чувств.
Будь сейчас жив покойный Император, он бы отчитал его как мальчишку за все эти адюльтеры (впрочем, он это делал до самой своей кончины). Он и сам понимал, сколь низко поступает по отношению к Мари, которая с поистине ангельским терпением сносит все это. Но совладать с сердцем Александру было непросто и в шестнадцать, и в сорок шесть.
Где-то за спиной едва слышно скрипнула дверь и тихий голос слуги доложил, что прибыл граф Шувалов; Император, не оборачиваясь, жестом показал, что готов принять своего адъютанта. Ему не было назначено, но лучше выслушать новости по его последнему делу, чем битый час тонуть в трясине нерешительности. Вопрос с Данией можно подвинуть.
По крайней мере, пока он не узнает, что именно заставило графа Шувалова сегодня появиться при Дворе.
– С чем пожаловали, Дмитрий Константинович? – осведомился Император, услышав, что адъютант зашел в кабинет, но продолжив стоять к нему спиной.
– Имею удовольствие доложить Вашему Императорскому Величеству, что дело князя Трубецкого закрыто.
Брови невольно поползли наверх. Александр даже перестал барабанить пальцами по тыльной стороне ладони: пожалуй, известия и впрямь приятные, что даже стоили его полного внимания. Обернувшись к визитеру, он на мгновение потерял слова, что намеревались прозвучать, потому как на глаза попалось багровое пятно, расплывшееся по рукаву мундира. Поскольку ткань не имела видимых повреждений, можно было предположить, что она пропиталась выступившей на повязку кровью.
Нахмурившись, Император уточнил:
– Вы ранены?
Стоящий перед ним граф Шувалов едва заметно поморщился – видимо, не желал, чтобы это раскрылось, – но коротко кивнул.
– Не извольте беспокоиться, Ваше Величество. Рана несерьезная.
С подозрением окинув его уверенную фигуру взглядом, Император вернулся к насущной проблеме:
– Вы утверждаете, что дело князя Трубецкого закрыто?
– Князь Трубецкой арестован и препровожден в Третье Отделение, где им займутся люди Василия Андреевича, – подтвердил граф Шувалов, на лице которого расцвело облегчение, не скрываемое даже привычной бесстрастностью.
– Что ж, – Александр задумчиво протянул руку к перу, одиноко лежащему подле так и не оконченного письма датской королевской семье. – Хвалю. Я лично буду присутствовать на дознании, – он помедлил, рассматривая бумаги перед собой, прежде чем добавить: – Полагаю, теперь Вам полагается отпуск. Вы ведь намеревались жениться?
– Если на то будет Ваше разрешение, Ваше Величество, – покорно склонил голову граф Шувалов.
Император подавил глубокий вздох. Он бы, возможно, дал отпуск своему адьютанту и того раньше, но без конца появлялись поручения, которые можно было доверить только ему. И если бы не то, с каким упорством он занимался делом князя Трубецкого, и как оное было крепко связано и с самим графом, и с его невестой, вряд ли бы сейчас ему выпала возможность ненадолго оставить службу. Но Александру не хотелось выглядеть в глазах народа тираном.
– Будет, – подтвердил Император, оставляя перо и возвращая внимание своему адьютанту. – Приступайте к службе…
Он не успел закончить фразы – дверь в кабинет вновь распахнулась, впуская сначала слугу, намеревавшегося было что-то доложить, а за ним бледную княжну Голицыну, придерживающую юбки визитного платья. На лице её играл лихорадочный румянец, глаза блестели, из высокой прически выбилась пара завитых локонов. Она тяжело дышала, словно бы от самых ворот до кабинета бежала, отринув правила приличия. Впрочем, Император бы этому не удивился.
Безмолвно воззрившись на гостью, столь беззастенчиво влетевшую в кабинет, он с легкой насмешкой во взгляде ожидал, когда она заговорит, вместо того, чтобы потребовать объяснить причину такого бесцеремонного визита.
Несчастный слуга, который явно пытался её сдержать, но потерпел поражение, пытался что-то объяснить, но громкий, уверенный голос княжны его в момент перекрыл:
– Ваше Императорское Величество, нижайше прошу дозволить свидание с Петром Голицыным, арестованным по делу о вызове на дуэль Наследника Престола.
Губы Императора дрогнули; княжна Голицына оставалась себе верна. Еще в тот день, когда ему донесли о случившемся, и было принято решение заключить потерявшего всякие крупицы разума и без того опального офицера под стражу в Петропавловской крепости, Александр вспомнил о его сестре, когда-то с отчаянием умолявшей дать ей свидеться с таким же арестованным батюшкой. Он предполагал, что она будет добиваться аудиенции с той же целью, и просчитался лишь в одном – вместо того, чтобы ждать, она самолично пробьется сюда.
По всей видимости, ей уже было нечего терять.
========== Глава десятая. Подари хоть каплю надежды ==========
Российская Империя, Семёновское, год 1864, ноябрь, 11.
Не верилось, что все кончено.
Бездумно смотря в потолок, сокрытый от нее тонким пологом, что нависал над постелью, Катерина перелистывала в памяти последние недели, упиваясь ощущением странной, пугающей свободы. От страха за свою и чужую жизнь, от чужих игр. Все кончилось. История получила свою точку, которую она уже и не мечтала увидеть, почти смирившись с тем, что еще не один год ей носить маску, которая однажды прирастет к её лицу. Но нет – на исходе первой декады октября она узнала, что князь Остроженский занял одиночную камеру Алексеевского равелина, а спустя полторы недели состоялось первое дознание, на котором присутствовал сам Император. Это ничего не дало, но даже известие о том, что Борису Петровичу не удалось оправдаться, уже немало радовало. Хотелось верить, что справедливость еще хоть где-то может восторжествовать, пусть даже лишь на миг.
Катерина порывалась попасть в Петропавловку, чтобы взглянуть в лицо человеку, по вине которого она потеряла папеньку, с которым уже ей никогда не свидеться, по вине которого всю оставшуюся жизнь была вынуждена страдать Ирина (удастся ли врачам сотворить чудо, она боялась даже думать), по вине которого она оставила Двор и теперь намеревалась оставить Россию. По вине которого едва не стала вдовой, еще не выйдя замуж. Человеку, обратившему её жизнь в истинный ад.
Однако Дмитрий удержал её от необдуманного порыва – то ли не желал её встречи с дядюшкой, то ли стремился уберечь от ужасов тюрьмы.
На удивление, она даже не стала искать обходных путей: быть может, оно к лучшему. Она не могла быть уверенной, что при виде этого лица ей не сделается дурно и не появится несвойственных ей отчаянных желаний.
Достаточно того, что она единожды уже посетила Петропавловскую крепость, и этот день ей еще не один год станет сниться в кошмарах. Потому что она застала последние часы брата перед расстрелом.
Он бы мог остаться в живых – без чина, без возможности служить в России, но жить. Если бы не был так упрям и не настаивал на том, что в его требовании дуэли не имелось ни грамма безрассудства. Он желал защитить её честь. Он ясно видел вину цесаревича. Он не желал простить и покаяться.
В Голицыных была слишком сильна фамильная гордость.
Крепко зажмурившись, Катерина натянула одеяло до самого носа, утопив под ним скулящий стон; по щекам невольно покатились слезы. Все кончено, а она не ощущает счастья, словно потери перевесили. Ей бы радоваться сегодня, а хочется скрыться с головой от всех и ни с кем не говорить. О том, кого здесь не хватает.
Папеньки.
Брата.
Маменьки.
Сестер.
Как иначе все должно было выглядеть. Как иначе они все задумывали.
– Барышня, утро уже, вставать пора, – над ней склонилось обеспокоенное лицо служанки, что каждый день разводила шторы, впуская в спальню солнце. Она и сейчас прежде чем будить барышню исполнила привычный ритуал, только Катерина этого не заметила: перед глазами расплывался светлым пятном потолок.