– Пойми меня верно, Кати, — подруга сжала ее ладони в своих руках, — я не желаю тебя ни в чем упрекнуть. Но твои чувства к Николаю…
Не дав ей договорить, Катерина обреченно выдохнула, отворачиваясь:
– Да что же это! — сглотнув и тем самым не давая себе возможности вновь отпустить непрошеные слезы, она вернула свое внимание младшей графине Шуваловой. – Веришь? Я не знаю, кому молиться, чтобы эти чувства умерли. Чтобы их больше не было, чтобы они не мучили меня понапрасну. Я уже не желаю этой любви, Эллен. Я хочу покоя — стать верной женой Дмитрию и создать свою семью, забыть обо всем, что было до нашего брака. Я люблю его, Эллен, и более всего боюсь, что не смогу дать ему той любви и счастья, что он заслуживает. Боюсь не стать той женой, что нужна ему.
Она не лгала. Все ее естество сгорало от невозможного, неправильного чувства к цесаревичу, но разум, незамутненный сердечными терзаниями, говорил о том, что она не имеет прав разрушить сразу столько жизней. Не имеет прав причинить боли Дмитрию, которого она любила — не так, как Николая, совершенно иначе, но любила беззаветно и крепко, так, как должна была любить будущего мужа и отца своих детей. Не имеет прав уничтожить доверие Марии Александровны, которая не одобрит связи сына с фрейлиной: не простой интрижки — чего-то большего, разбивающего семью Наследника Престола. Не имеет прав становиться соперницей за счастье будущей цесаревны, кем бы она ни была — она станет дорога Николаю, обязательно, и не ей вмешиваться в его жизнь.
Брак с Дмитрием был правильным. Она желала его, как может желать утопающий спасения. Молила Бога о том, чтобы успокоиться, обретя свой дом. И почти верила в это.
Картинка её идеальной жизни – в зеркале. Ей суждено стать правдой.
Старательно накрученные длинные локоны были выпущены на плечи, выглядывая из-под воздушной фаты, покрывающей гладко уложенные темные волосы, разделенные пробором на равные части, собранные сзади и украшенные флердоранжем. Два слоя молочного атласа колоколом легли на каркас из китового уса, своей шириной еще более подчеркивающий тонкую, старательно затянутую корсетом талию. Невесомый газ с тончайшими блондами** по краю, прихваченный слева букетиком шелковых цветов с сердцевинами в виде мелких круглых жемчужин, составил третью, верхнюю юбку, лишь чудом не перейдя в шлейф, от которого удалось отказаться в последний момент. Обрамляющее линию декольте и спущенных плеч широкое трехслойное брюссельское кружево, собранное крупными складками, резным краем нижнего слоя касалось локтя, корсажное украшение, врученное Императрицей к свадьбе, заняло положенное ему место в центре, на искусных переплетениях мерцающих золотом нитей, и невольно задержавшая взгляд на своем отражении Катерина ощутила подкатывающую дурноту; рука в длинной атласной перчатке потянулась к застежке ожерелья. Зорко наблюдающая за подругой Эллен тут же перехватила ее запястье, властным движением заставляя остановиться.
– Не смей.
– Оно… — бессильно заглатывая воздух, она неопределенно повела свободной рукой, — оно слишком роскошно для меня. Все это слишком роскошно для меня. Это платье, эти украшения — все это должно принадлежать кому-то другому.
– В любом случае, я выглядела бы роскошнее, — нарочно ввернула шпильку Эллен, тем самым вызывая слабую улыбку на лице подруги.
– Я счастлива, что ты сегодня рядом, — обнимая её, прошептала Катерина, едва сдерживаясь от новой порции слез. Она никогда не могла подумать, что способна столько плакать, причем, казалось бы, без особого для того повода.
Эллен только успокаивающе провела ладонью по дрожащему плечу будущей родственницы. Разве мог кто-то подумать, что в такой день она окажется в стороне?
***
Сколько раз она представляла собственную свадьбу? Сколько раз грезила пышным платьем непременно с серебряным шитьем? Сколько раз представляла тяжесть бриллиантовых ожерелий на шее? Сколько раз видела жениха сквозь тончайшую пелену фаты, сокрывшую её лицо? Сколько раз ощущала удушающий запах цветов, собранных в букет? Сколько раз беззвучно повторяла – «имам, честный отче, имам»?
И всякий раз думала – она будет ощущать себя счастливой. Запомнит каждую минуту этого дня, когда он, наконец, наступит. Будет рассказывать о нем детям и внукам, потому что этим днем начнется история её собственной семьи. Родится её собственный маленький мир.
Но ни разу не полагала, что все будет в таком мареве усталости.
Воск стекает по толстой свече, задерживаясь где-то в пышных складках салфетки, обернувшей её для защиты идеально белых перчаток. От кадила тянется дымок фимиама, от которого щекочет в носу и слезятся глаза. Или не потому ей кажется, что на левой щеке уже наметилась тонкая дорожка к подбородку? Где-то справа, даже не краем глаза, а почти самой кожей она видит Дмитрия. Спокойного. Счастливого. И самую малость взволнованного. Она даже может сказать, почему у него слишком гулко стучит сердце – он до последнего будет бояться её отказа. Даже если она еще вчера после исповеди сказала, что не шагнет назад у алтаря.
Он верил – она знала. Но он слишком долго ждал этого момента. Слишком сильно его желал. И не мог не волноваться.
Она видела это облегчение, осветившее её лицо, когда он узрел её, выходящую в сопровождении Эллен, заменявшую сегодня родителей, из своей кареты. И в тот миг защемило сердце от осознания того, что вряд ли она когда-то сумеет хоть немного оправдать его надежды. Хоть немного приблизиться к тому идеалу супруги, что он заслуживал.
Меж их руками, держащими свечи, едва ли больше пары десятков дюймов, и с каждым словом священника незримо сковывающие их узы все крепнут, но Катерине кажется, будто она стоит не в маленькой приходской церкви, а посреди заснеженного леса. В одиночестве.
И «Господи помилуй», что тянет хор после каждой фразы священника, не торжественное – так по покойнику плачут.
– Имам, честный отче, – друг за другом едва слышно их ответы: его, непреклонный, и её – срывающимся голосом.
– Не обещалася ли еси иному мужу? – громогласный голос священника проносится по её сознанию, и на миг внутри – звенящая пустота. Перед глазами та поражающая своим великолепием церковь Зимнего, пустая, утонувшая в полуночном сне. Губы размыкаются, чтобы принести обет образу Николая Чудотворца, а сердце уже опередило – сердце еще раньше поклялось не оставить.
Она не желает лгать, но то – иное. И потому тяжело сглатывает:
– Не обещалась, честный отче.
Пламя гаснет.
Вот только что ровно горело, ослепляя её напряженно смотрящие на священника глаза, и вдруг потухает, будто бы чья-то незримая ладонь легла на него. Обличила неверную.
По церкви летит волна шепотков. Встревоженных, испуганных. Ей прочат смерть, как когда-то прочили недолгий век Марии Александровне, потерявшей корону, но никто не думает, что свеча выдала её ложь.
Дмитрий едва сдерживает в себе порыв протянуть к ней руку, чтобы успокоить – она это чувствует. Чувствует, как он почти сходит с ума от её собственного танца на грани. Как боится не поймать её в момент падения.
Но не сейчас этой адской лаве принимать её в свои горячие объятия – венчание идет своим чередом, будто ничего не произошло.
Покорно касаясь губами осенившего её крестным знамением венца, что после был передан стоящей позади Эллен, совершает последний шаг. Где-то рядом то же раньше делает Дмитрий. Она ощущает его безмолвный вопрос и корит себя за то, что своим видом вызывает беспокойство. Только едва ли может что-то с этим сделать.
Украдкой подарив ему слабую улыбку – так, чтобы затянувший «Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!» батюшка не уловил этого их немого разговора, тихо выдыхает. Еще немного.
Самую малость.
Молитвы сменяют одна другую, перед глазами расплываются золото и алый, грудь едва вздымается – все же, корсет затянули излишне, и теперь не было возможности полноценно вдохнуть. Если она не потеряет сознания во время венчания, перед балом сменит платье – не стоит её талия этих тягот. Не на императорском торжестве.
Вино, что она пригубила вслед за Дмитрием, отдается горечью на языке. Троекратный глоток – так мало, чтобы ощутить хоть какой-то вкус, а сейчас – и вовсе чтобы понять, что ей дали отпить. Пожалуй, сегодня она не раз опустошит фужеры с шампанским, лишь бы согнать это марево странного отчуждения.