– К чему ждать? Лигурийское побережье к Вашим услугам.
– Чтобы к Вашей болезни прибавилась и простуда? Увольте, – она покачала головой, – я не имею желания стать причиной Вашего затянувшегося пребывания здесь.
– Вы находите меня таким слабым? – театрально оскорбился Николай; впрочем, почти тут же веселье сошло с его лица. – Боюсь, мне и без того суждено провести здесь всю зиму.
От него не укрылось, как помрачнела Катерина – будто бы все краски кто-то стер, оставив взамен лишь серость. Не стоило этого говорить при ней.
– Что говорят врачи? – абсолютно серьезно осведомилась она, против собственной воли переплетая их пальцы. От этого неожиданно теплого жеста на миг стало как-то по особенному легко. Будто все дурное скрылось в тени.
– Надеются получить как можно больше за свою работу, – усмехнулся цесаревич, – и потому уверяют, что без долгого и обстоятельного лечения не обойтись.
– Полагаете, они неправы?
Он хотел было ответить шуткой, но почему-то эта тревога в глазах напротив отняла все заготовленные слова, оставив его с минуту безмолвным и не знающим, что сказать. Ему слишком претила мысль раскрыть все опасения – она не должна была больше тревожиться за него. Никогда.
– Полагаю, что они склонны излишне драматизировать. О! – обратив взгляд куда-то над её плечом, он едва заметно поморщился, – легки на помине.
К его радости, посетивший его медик не говорил по-русски, а сам же цесаревич предпочитал не переходить на французский без особой на то надобности, и потому мог беспрепятственно озвучивать свои мысли.
Катерина, обернувшаяся на это восклицание и заприметившая визитера, спешно поднялась на ноги. Коротким поклоном выразив почтение вошедшему, она почти одними губами сообщила Николаю, что ей пора идти. Тепло, что их руки дарили друг другу, сменилось леденящей пустотой.
Наблюдая за тем, как тихо притворилась дверь за покинувшей его покои Катериной, Николай едва заметно улыбнулся.
Он ничего не говорил об Оффенбахе.
***
Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 31.
Открывшаяся болезнь, которая так настораживала всех медиков, что посещали его, больше всего заставляла беспокоиться из-за своего странного течения. Порой он просыпался будто бы абсолютно здоровый, полный желания покинуть эти стены, впитавшие отвратительные голоса, друг за другом зачитывающие диагнозы и составляющие просто абсурдные планы лечения. Даже пытался встать с постели и пройтись – на балкон, на террасу, даже прогуляться в саду подле виллы Марии Николаевны, куда он прибыл вчера по её приглашению. К полудню появлялись первые боли, а вечером и того хуже – он едва ли мог повернуться со спины на бок, чтобы не заскрипеть зубами от невыносимых ощущений где-то в области поясницы. Его начинало лихорадить, а порой он и вовсе проваливался в беспамятство. Как объяснить все эти метаморфозы, он не понимал, а врачей слушать совсем не хотелось – знал уже, что они скажут.
Он силился урвать от этих утренних часов спокойствия и иллюзии почти прежнего порядка как можно больше, но каждый раз казалось, что их становится все меньше. На пару минут. На четверть часа. На час. Может ли статься, что одним днем он уже и проснется таким же, как отходил ко сну?
Его натуре, привыкшей искать во всем лучшее, претили эти тягостные мысли. Но открещиваться от реальности до бесконечности тоже было абсурдно.
Быть может, он бы уже даже стал безумцем, тем более что порой вечерний бред спутанного сознания предвещал то же, но руки упрямо сжимали тонкую соломинку, держащую его на поверхности этого вязкого болота. Опасаясь её переломить.
Катерина со дня своего прибытия во Флоренцию (или, наверное, будет вернее сказать, что со дня их первого свидания здесь) навещала его уже четыре раза. В один из визитов с ней даже присутствовал Дмитрий – буквально ради пары фраз, чтобы после оставить их одних. Цесаревич и сам тогда не понял, к чему было это появление адьютанта его отца – вряд ли чтобы убедиться, что покушений на честь графини Шуваловой не предвидится по вполне объективным причинам.
Обычно Катерина оставалась лишь на полчаса – что-нибудь читала, рассказывала об очередной прогулке по Флоренции или делилась историями, услышанными от Эллен – та, кажется, везде могла найти лишнюю порцию свежих сплетен. Эти недолгие беседы создавали какое-то странное ощущение дома, которого так не хватало: будто бы они вновь в Александрии (вилла была едва ли больше того дворца), и рядом никого, кто мог бы помешать их свободному общению.
Разве что неспособность цесаревича подняться с постели, но на эти короткие полчаса он даже забывал о собственной болезни.
Сегодня же, на удивление, Катерина решила задержаться – они уже успели прочесть немного из Шекспира и Данте, он даже услышал наконец от нее о её свадьбе, о поимке князя Трубецкого, а в конце надиктовал ей письмо для брата – не то чтобы особо длинное и больше состоящее из вопросов, совсем не раскрывающее его собственной жизни, но сейчас ему больше хотелось знать о том, что делается на родине, нежели говорить о себе.
«Влюблён ли ты? Ухаживаешь ли за кем-нибудь? Что делаешь? Как идут занятья?.. Итальянская княжна пользуется по-прежнему твоим расположением или есть уже новая пассия? Новые дебютантки интересны ли? Весело ли на балах? Кто танцоры?..»
Все то, что раньше он бы, безусловно, был не против узнать, но не с такой жадностью, как сейчас.
Николай полагал, что, закончив с письмом, Катерина по обыкновению откланяется и удалится, но она отчего-то медлила. Положив присыпанный песком пергамент на буковую столешницу, она поднялась на ноги и, с какой-то особой задумчивостью посмотрев на цесаревича, вдруг осведомилась:
– Вы не составите мне компанию в коротком променаде?
Вопрос его изрядно сбил с толку: обычно она настаивала на том, чтобы он оставался в постели, когда она приходила, аргументируя это тем, что того требовали медики, а им лучше знать, стоит ли воспринимать редкие улучшения самочувствия за положительную динамику или нет. С чего бы вдруг ей переменить свое мнение?
Однако самочувствие ему и впрямь позволяло подняться на ноги, пусть и никто не мог поручиться, что буквально через минуту его вновь не скрутит боль – абсолютное отсутствие понимания течения болезни его тревожило больше, чем что-либо. Он словно жил под прицелом возведенных ружей, где любой шаг убьет хотя бы из-за постоянного напряжения.
Уступив ведущую роль Катерине, внезапно будто бы забывшую об их социальных ролях и потребовавшую его закрыть глаза шарфом, цесаревич сжимал её холодную руку в своих пальцах (определенно от её ребяческого шага была польза), совершенно не осознавая, куда именно они идут. Вилла не была такой огромной, чтобы заплутать, но без возможности видеть, да еще и нарочно запутанный парой аккуратных (все же, она беспокоилась о его спине) вращений, он полностью дезориентировался в этих совершенно не родных стенах.
Впрочем, путешествие не было таким уж долгим, и они даже не спускались вниз, оставшись на втором этаже.
Когда Катерина, наконец, остановилась, и медленно развязала тугой узел, позволяя повязке соскользнуть и остаться в её руках, Николай обнаружил себя в небольшой – по дворцовым меркам – гостиной, куда заглядывал крайне редко. Но застыть на месте и забыть все внятные слова его заставило отнюдь не это.
Ошеломленное выражение лица цесаревича стоило трудностей, что Катерине пришлось испытать, уговаривая герцога Лейхтенбергского найти ель (Эллен рассказывала ей, что где-то в районе Пьемонта их можно встретить), а после доставить оную, да еще и сопроводить игрушками. Каким чудом тому удалось выполнить эту просьбу, она не знала, но чувствовала теперь себя обязанной герцогу.
– Откуда?.. – речь вернулась к Николаю, но столь скудная, что он даже не сумел окончить фразу. Катерина, наблюдая его изумление, не сдержала легкой улыбки.
– Не без помощи Вашего кузена, Николай Александрович. Мне подумалось, что Вы были бы рады.
Он с трудом отвел зачарованный взгляд от статной зеленой красавицы, чтобы потонуть в такой же зелени родных глаз; сколь же хорошо она могла чувствовать его желания, чтобы вот так предвосхищать оные. Ведь не далее чем пару дней назад он вспоминал подготовку к Рождеству дома, еще когда был жив An-papa. И в груди что-то разрывалось – в солнечной Италии не найти и намека на ту волшебную атмосферу, что сейчас царит в заснеженном Петербурге.