Когда в начале января Никса навестил её, она растерянно взирала на то, как стал тяжелее его шаг, обычно летящий и уверенный, как он старался чаще сидеть, нежели стоять, при этом опираясь лопатками на спинку стула, чего себе почти никогда не позволял. А стоило однажды ей увидеть сына, когда тот полагал, что рядом нет ни единой живой души, она с трудом подавила в себе вздох, вызванный болезненным осознанием – не все так прекрасно, как она полагала. Его письма лгали, и стоило поверить словам графа Строганова, который также изредка отправлял Императрице свои наблюдения за воспитанником: здоровье Никсы ничуть не улучшилось. Напротив, ему день ото дня становилось хуже – теперь он уже не мог держать спину прямо, хоть и силился при матери не подать виду, как ему тяжело не ходить согбенным; и спал он крайне дурно – ей думалось, что эта ночная его прогулка случайна, но когда та повторилась четырежды за неделю, стало очевидно, что он часто не может уснуть.
В конце января, устав видеть страдания сына, всячески скрывающего от нее правду, Мария Александровна настояла на врачебном осмотре, пригласив для этого сразу нескольких лекарей – так, ей думалось, она сумеет получить точную информацию, ведь не смогут же ошибиться все.
Французские медики Нелатон и Рейе заверили Императрицу – тревожиться не о чем: у Наследника Престола лишь ревматизм, что вполне поправимо, если он в ближайшее время посетит воды Баньер-де-Люшон. Доктор Шестов, назначенный личным врачом цесаревича, согласился со своими коллегами и утвердил необходимость прогреваний и массажа. У Марии Александровны отлегло от сердца – если бы диагноз поставил только Шестов, она бы, вероятно, испытывала сомнения, но три голоса в унисон – стоило прислушаться.
Однако шли недели, а Никса будто бы никакому лечению и не подвергался. Он силился сделать вид, что чувствует себя отменно, нанося визиты матери, чтобы то встретиться с назначенными к его собственному двору Скарятиным и Стюрлером (будущими гофмаршалом и шталмейстером), с которыми должен был обсудить приготовления дворца к его приезду, то просто побеседовать с ней за чашкой чая или погулять в прилегающем к вилле саду. Ему и впрямь доставляло удовольствие перебирать шелка, привезенные Сапожниковым, выбирать парижских декораторов и спорить на их счет с матерью, но та видела, как нелегко ему даются эти поездки и эта бодрость духа. Только не могла взять в толк – отчего.
Граф Строганов однажды в коротком разговоре упомянул, что совершенно не согласен с мнением медиков, но Мария Александровна отмахнулась – что мог понимать человек, не сведущий в медицине. Пусть она и не замечала особых улучшений в состоянии сына от прописанных ему процедур, у нее не было причин не доверять личным врачам Наполеона. Не могут же ошибаться сразу все, кто осматривал Никсу.
Но, как бы то ни было, уже зима подошла к концу, март постепенно начал брать свое – в воздухе запахло весной и стала близиться дата предполагаемого возвращения в Россию, а Никса все так же оставался бледен, редко совершал прогулки и будто бы даже улыбался матери через боль.
Мария Александровна старалась верить медикам, всякий раз при встрече с сыном заговаривала с ним о предстоящих хлопотах, о прибытии Дагмар, о подготовке к свадьбе (дни до сентября пролетят быстро, ведь казалось бы, помолвка лишь недавно была, а уже весна), но не могла отогнать от себя какой-то душащей тревоги. Она писала мужу полные надежды письма, но всякий раз долго настраивалась на эти будто бы лживые строки.
Те, что получала она в ответ, через телеграф, тоже едва ли успокаивали её. Последние, распечатанные утром, выглядели какой-то насмешкой: он писал из Бадена, справлялся о здоровье сына, к которому столько лет был неоправданно требователен и холоден, но казалось, будто делает это лишь потому, что боится угрозы потери союза с Данией, на котором сам настоял.
«Твоя сегодняшняя телеграмма, навела на меня еще большую грусть, потому что я питал надежду повидаться с нашим бедным Никсой в Бадене, а теперь я вижу, что должен отказаться от нее. Я не могу утешиться, и это обстоятельство значительно уменьшает предстоящую мне радость познакомиться с его невестой в его присутствии. Признаюсь тебе в первый раз, что болезненное состояние, которое, судя по твоей последней телеграмме, непрерывно усиливается, начинает серьезно меня беспокоить. Гартман пишет мне, что он всегда был того мнения, что ниццкий воздух не мог быть полезен его расстроенным нервам. В таком случае, почему же он не настоял раньше о переезде его в другое место? Это только убеждает меня лишний раз в том, что медики, когда они сами не знают более, что делать, приписывают климату состояние своего пациента, другими словами, что они в важных случаях только доказывают свою некомпетентность. Ты поймешь, с каким нетерпением я буду ждать, что вы решите о месте его лечения, как и о том, где он проведет время прежде, чем начать его».
Он пишет о тревоге за сына-наследника, которым не интересовался, которого попрекал за слабое здоровье, а она видит, с каким неудовольствием он диктует эти строки, ведь ему хочется не с супругой говорить, а с новой дамой сердца. Ей уже донесли, что он, посетив Смольный вместо отсутствующей в России государыни, виделся и танцевал с Екатериной Долгоруковой.
Но о визите в институт в своих письмах он не упоминает.
– Ваше Императорское Величество, Вы желали видеть меня?
Тихий голос, разбивший тишину покоев, которые уже пропитались ароматом ладана, воскуриваемого у образов за здравие, разогнал дурные мысли и тяжелые воспоминания, что тот дым, заставляя Марию Александровну вспомнить, что она посылала за своей бывшей фрейлиной, и обернуться в сторону узких белых дверей.
Когда ей стало известно о прибытии Катерины во Флоренцию, где находился Никса, а после на виллу Дисбах, Мария Александровна в первый момент подумала, что ослышалась – после того, как та покинула Двор, она никак не давала о себе знать. Впрочем, она и не должна была: какое дело Императрице до бывших штатских, самовольно оставивших службу? Однако она полагала, что из-за тех слухов Катерина больше не станет искать свиданий с цесаревичем, тем более что, как ей стало позже известно от mademoiselle Жуковской, она все же обвенчалась с графом Шуваловым.
Но, по всей видимости, её решимости надолго не хватило, или же здесь существовала иная причина, до которой Мария Александровна желала дознаться.
Обратив холодный взгляд на склонившуюся перед ней княжну – графиню; она все никак не могла привыкнуть к её новому статусу, – Императрица жестом приказала той приблизиться.
– Какими судьбами Вы в Ницце, Екатерина Алексеевна?
Теперь она обращалась к ней уже не как к своей фрейлине, а как к супруге личного адьютанта Императора, и это ей самой казалось неестественным. Судя же по тому, как напряглись острые плечи её гостьи, для нее это тоже оказалось неожиданностью.
– Сопровождаю сестру на воды – врачи прописали ей купания всвязи с травмой позвоночника. Она путешествует с супругом, но, сославшись на скуку, настояла, чтобы я составила ей компанию.
Кажется, что-то об инвалидности старшей княжны Голицыной Марии Александровне доносили, или даже быть может сама Катерина говорила об этом. По крайней мере, ответ выглядел убедительно, только вот визиты на виллу цесаревича выбивались из этой картины.
– Я надеюсь, Вашей сестре лучше?
– Спасибо, Ваше Величество, она идет на поправку и в этом большая заслуга её супруга – он не оставляет Ирину ни на миг и полностью отдал себя её выздоровлению.
– Ей повезло найти такого человека, – тонкие губы Императрицы изобразили едва заметную улыбку; смотря на присевшую на самый край стула княжну (она продолжала так воспринимать её), она пыталась рассмотреть за бледностью лица что-то, угрожающее спокойствию Никсы, но не находила. – А что же Вы?
– Милостью Божьей мы с Дмитрием обвенчались, – кивнула Катерина.
– Однако Вы продолжаете искать свиданий с Николаем.
Дрогнувшие руки, сжавшие плотную ткань верхней юбки, выдали волнение, что нахлынуло на нее в момент, когда прозвучало это утверждение, граничащее с обвинением.
В покоях Императрицы повисло густое, давящее на грудь молчание. Мария Александровна внимательно наблюдала за своей бывшей фрейлиной, стараясь обнаружить хоть какой-то ответ на свои вопросы. Та же, с минуту, быть может, сидела недвижимо, даже будто бы не дыша, а после вдруг пальцы выпустили смятый узорчатый шелк, кисти легли одна на другую.