– Бедная Ма, что с тобой будет без твоего Никсы?
Он озвучил то, о чем боялись сказать все, кто пребывал на вилле последнюю неделю. Пожалуй, кроме врачей, но и те императорской чете свои опасения высказывали крайне неопределенно.
Вместо того, чтобы разуверять сына в его тяжелом положении, борющаяся со слезами Мария Александровна с трудом выдавила из себя:
– Тебя ожидает большая радость.
– Papa? – его чувства, казалось, обострились, и он мог без слов и даже без взгляда в сторону понять, о чем речь. Хотя, быть может, он просто помнил, что несколькими днями ранее Мария Александровна говорила, что Император вскоре обещает быть в Ницце.
Безмолвно кивнув и сдерживая рыдания, она отошла в сторону, позволяя Императору, вышедшему из-за ширмы, стремительно приблизиться к постели сына и упасть на колени перед ним. Катерина впервые видела как этот спокойный, в чем-то даже суровый, часто отчитывающий наследника человек плачет, пусть и силясь сделать это как можно тише, и целует обтянутые желтоватой прозрачной кожей руки цесаревича.
Быть может, в тот момент он осознал, сколь дорог ему был старший сын, и сколь несправедлив он был по отношению к нему.
Катерина не имела ни доли представления о том, какие мысли владели Императором, когда тот узрел умирающего – это уже было не скрыть – Николая. Но могла поклясться – он испытывал боль, и это не минутное чувство, легко развеиваемое любой радостью.
Князь Остроженский получил то, чего так желал.
***
Франция, Ницца, год 1865, апрель, 12.
Последний врачебный консилиум, на котором уже присутствовал и Здекауэр, служивший императорской семье, и австриец Опольцер, изрек неутешительное заключение – спасения нет. Поставь они верный диагноз ранее, не назначь того лечения, что проходил цесаревич, был бы шанс. Но теперь даже все главные светила медицины, собравшиеся на маленькой французской вилле, могли только развести руками, сокрушенно покачать головой и принести соболезнования императорской семье. Как скоро эта мучительная агония цесаревича, начавшаяся в полвосьмого вечера, перемежающаяся беспамятством и бредом, окончится, мог сказать лишь Господь.
Кто-то предположил, что, если цесаревич после принятого лекарства сегодня проспит ночь спокойно, будет шанс на удачный исход.
Но готовились все к худшему.
Когда ближе к полуночи стали заводить в спальню тех, кто желал проститься с цесаревичем — полные ужаса и неверия лица — Мария Александровна улучила минуту, чтобы склониться над сыном.
– Если хочешь, я… – ее голос, и без того нетвердый, срывался на грудной, хриплый кашель за каждым словом, – …позову Катерину.
Сейчас к нему могли войти абсолютно все, вплоть до последней служанки с кухни, потому что каждый здесь был искренне предан государю-наследнику, даже жители Ниццы, не так давно узнавшие его лично. Фрейлины из окружения Императрицы вряд ли бы у кого вызвали подозрения или осуждение.
Николай прикрыл глаза; грудь его тяжело вздымалась.
– Не нужно, – с трудом разомкнув губы, он практически выдавил из себя эти слова, выходящие с черной пеной.
Он желал её видеть. Пусть даже в последний раз. Увидеть, коснуться руки, запомнить зелень глаз и темноту кудрей, изгиб губ, белизну кожи, загадочность улыбки, чистоту смеха. Сказать все то, что так старательно держал в себе, потому что перед лицом смерти отчаянно хотелось жить и разрушить рамки. Стоило только погрузиться в темноту, так любимую его сознанием, как всплывал ее родной образ, ослепительно-солнечный, созданный крупицами его воспоминаний, всех пережитых моментов. Он желал ее видеть, но над его сердцем всегда довлел долг. И долг обязывал до самого конца оставаться тем, кем его назвали по рождению.
Долг обязывал хранить чувства невесты, что уже сутки была здесь. Он рушил и её жизнь.
Мария Александровна поднялась с постели. Она приняла бы любое решение сына, но сердце выкручивала наизнанку его стойкость.
Вошедшая в спальню Дагмар на миг оледенела; от шока у нее отнялся дар речи, и она могла лишь безмолвно искать сходство между человеком, которого так горячо любило её сердце, и тем, что недвижимо лежал на белых простынях – он вновь впал в беспамятство. Она не желала верить, что это Никса – её милый Никса, который хвалил её рисунки, гулял с ней по саду, читал стихи, её дорогой Никса, который сделал её самой счастливой солнечным сентябрьским днем, исполнив детскую мечту, символом которой стало бриллиантовое кольцо. Она хотела закричать – так громко, чтобы разбилось это кривое зеркало, где дьявол показывал ей самый страшный кошмар, желая сломить её дух.
Но это бы не помогло.
Перед ней действительно лежал тот, кому она вручила сердце, душу и судьбу. С кем поклялась разделить жизнь, и, наверное, разделила бы даже смерть.
Если бы ей кто-то позволил это сделать.
Каминные часы показывали без пяти двенадцать.
Александр Александрович вздрогнул, когда ладонь умирающего брата накрыла его запястье: в этой хватке не было прежней силы, а тонкая холодная кожа казалась похожей на вощеный пергамент, но ему почудилось, что теперь он не способен даже пошевелить рукой. Вскинув голову, чтобы увидеть, как брат с широко раскрытыми глазами смотрит куда-то вперед, он замер. Быть может?..
– Папа, – то ли столь домашнее обращение, то ли запоздалое осознание своей слепоты – но Император как-то внезапно растерял свою царскую стать и резко обернулся к пришедшему в сознание сыну; на миг затеплилась надежда, тут же потушенная мутным взглядом когда-то небесно-синих глаз, – береги Сашу, – попросил Николай, непроизвольно сжимая руку брата, – это такой честный, хороший человек.
Стоящая на коленях слева в изголовье постели Дагмар непроизвольно всхлипнула; короткий звук разорвал тяжелую тишину, в которую погрузилась спальня после просьбы цесаревича, но словно бы оказался совершенно незамеченным всеми присутствующими. Крепко зажав себе рот, она даже прикусила ладонь, чтобы хоть немного привести себя в чувство. Не помогало. Рыдания рвались из горла клокочущими, хриплыми звуками, и если бы не желание отказаться признать происходящее, она бы наверняка уже давно дала волю слезам. Но что-то внутри еще заставляло держаться; словно бы если она сейчас потеряет крупицы самообладания, это будет означать конец.
Тот самый, о котором говорили врачи.
В голубых глазах напротив она видела то же чувство. То же нежелание признать. Будто бы одни только их протесты могли победить неизбежное. Великий князь смотрел на нее всего мгновение, прежде чем вновь уткнуться лбом в накрахмаленную простынь, смененную утром. Его широкие не по годам плечи подрагивали; возможно, он не меньше ее самой хотел избавиться от этого гнетущего чувства и необходимости держаться. И все же хранил молчание, спустя несколько минут полностью окаменев в своей скорби. Вздумай кто из художников писать эти минуты, ему бы даже не пришлось просить собравшихся застыть — и без того всё в спальне замерло: Императрица, отказывающаяся даже присесть, Император, поддерживающий супругу и безотрывно смотрящий на осунувшееся лицо умирающего. Казалось, даже пламя свечей, расположившихся на заваленном какими-то свертками, письмами, баночками и трубочками столе, не колебалось, а тиканье часов расплавилось в густом молчании.
Неуверенно дрогнувшая ладонь под теряющими чувствительность пальцами вывела Дагмар из тревожного забытья: рука Николая, ничем не сдерживаемая, все же приподнялась и слепо нашарила лицо принцессы слева, чтобы едва ощутимо, бережно очертить линию от скулы к виску. Правая, более уверенно, но с той же слабостью, все усиливающейся от минуты к минуте, легла на макушку Великого князя. Если бы тот не обладал чуткостью к желаниям и мыслям брата, вряд ли бы понял, что он просит его склонить голову ближе.
– Саша, позаботься.., — шелестящий шепот был едва различим; Николай говорил так, словно он уже чувствовал близость освобождения, — … о Дагмар.
Витая короткая стрелка тяжело сдвинулась, вытянувшись в ровную вертикаль.