— А барышня давеча уехали-с, — старик мажордом развел руками, поясняя, что, дескать, ничем не в силах помочь. Гость нахмурился, но более ничем недовольство от неприятного удивления не выразил. Разве что на следующий свой вопрос желал услышать что угодно, кроме как о побеге Катрин из России.
— Куда?
— Не сказалис, Ваше благородие.
Вряд ли о длительном путешествии она бы не оповестила слуг: хоть кого-то, а уж по остальным бы новость разошлась привычным путем — через сплетни. Значит, отсутствие её не вечно. Правда, стоило прояснить еще один момент, о котором он вспомнил только что — причастность к отъезду Катрин жандармов: Долгоруков мог пойти и на это, раз уж князь Голицын был казнен, а с его дочери подозрения явно не снимались.
— Княжна была одна?
— С молодым графом-с.
Большего старик сказать не смог, поясняя, что всех ему не упомнить с этими чудными именами да фамилиями. Цесаревич намеревался было дождаться княжны в гостиной, однако мажордом сообщил, что это никак невозможно. Не видя необходимости вступать в полемику с преданным хозяевам слугой, Николай откланялся, покидая дом. Возможно, ему пришлось бы пробыть здесь слишком долго — никто не знал, когда ожидать возвращения Катрин — а этого цесаревич позволить себе не мог: к вечеру он должен был подготовить доклад для Императора, и потому заехал в дом князя Остроженского лишь для того, чтобы предупредить княжну — завтра можно отбыть из Петербурга. Теперь придется менять все планы и приехать вновь утром; можно было оставить послание Катрин, но оное могло попасть в чужие руки. Посему, Николай лишь попросил мажордома уведомить барышню о том, что её спрашивал “барон фон Лихтенберг”, и надеяться, что память его в столь преклонном возрасте не подведет.
Только уйти с головой в дела государственной важности получалось из рук вон плохо: гнетущее чувство вины если и покидало цесаревича, то ненадолго. После разум цеплялся за случайное слово, соскальзывающий с документа взгляд — за хмурое небо над Петербургом, и вновь все думы Его Высочества утекали в старое русло. Он горел желанием сделать что-то для Катрин, чтобы стереть скорбь с её лица, и потому порывался покинуть кабинет, чтобы вновь направиться к дому князя Остроженского: вдруг княжна уже возвернулась. Если бы не понимание глупости таких порывов, Николай наверняка уже бы находился на пути из Зимнего. Граф Строганов, от которого не укрылось отсутствующее состояние его воспитанника, успел сделать два замечания за короткий промежуток их беседы, прежде чем предложить сделать перерыв. Место Сергея Григорьевича тут же занял Александр, ускользнувший от Чивилева и не преминувший пожаловаться на до зубовного скрежета тоскливую манеру преподавания своего наставника. Экономические учения второму сыну императорской четы не давались, и каждый урок у Александра Ивановича становился настоящей пыткой. Правда, Чивилева Великий князь хотя бы уважал и порой побаивался, поэтому не решался перечить на занятиях, зато над своим бывшим воспитателем — Перовским — не уставал подшучивать. Особливо часто внимания удостаивались пышные и жесткие усы генерала, торчащие в разные стороны, способные составить конкуренцию усам Его Величества. Легкая на подъем и смешливая натура Александра не могла оставить без забавных комментариев ничего, и на сей раз порция оных досталась Николаю.
— Всё же, что-то в этой барышне есть, раз она сумела завладеть мыслями Наследника Престола, — Александр сощурился, разглядывая брата, что вновь перечеркнул написанное мгновением назад и смял ни в чем неповинный лист. Доклад не желал слагаться в единое логичное полотно, а вечер неотвратимо близился.
— Катрин — мой друг, — увы, фраза была произнесена с абсолютной честностью, и не оставила надежд Великому князю на продолжение подколов. Зато позволила найти новую причину для шутливого комментария.
— Мне кажется, что самое главное от покойного Императора ты перенимать не пожелал.
— Что же это?
— Любовь к хорошеньким женщинам, — назидательно воздел палец вверх Александр. — Мадемуазель Ховрина была так дурна собой, что ты никоим образом не отреагировал на её флирт?
— А? — Николай непонимающе моргнул: он уже и не помнил, кто из фрейлин сегодня оказывал ему знаки внимания, и уж того пуще он не знал их фамилий: достаточно было излишне частых столкновений со свитой матери.
— Даже тринадцатилетний Алексей куда как более обходителен с дамами, — поддел брата Александр, напоминая об отношении барышень к очаровательному четвертому сыну царской четы. Тот, пожалуй, и впрямь мог затмить своих братьев, и им стоило опасаться конкуренции уже года через три: у Великого князя уже сейчас отбоя от поклонниц нет, причем, даже некоторые молоденькие фрейлины всерьез сожалели о юности Алексея, не оставляющей возможности для романа.
— Всё равно выбирать мне невесту будет Император. Бессмысленно и жестоко давать кому-то из них надежду.
В голосе цесаревича не было ни тоски, ни сожаления: он просто принял этот факт, просто оставив себе надежду на то, что отношения с невестой сложатся наилучшим образом. Он будет её уважать, избавив от слухов о своих связях, как это было с его дедом, а она будет любить его. Для императорской четы этого достаточно.
— Тем более стоит хоть раз влюбиться, пока ты еще не обручен! — юношеский пыл Александра в вопросе романтических чувств выглядел забавно, если учесть, что и он не питал особого интереса к женскому полу. — Да и каждая фрейлина знает, что это не более чем коротая интрижка.
С этим утверждением Николай был бы готов поспорить, но знаний о натуре барышень ему недоставало, чтобы дать уверенные аргументы. Зато он точно знал, что некоторые из них заслуживали чего-то большего, нежели унизительной для них роли любовницы. Пусть даже самого Императора.
Например, Катрин.
Комментарий к Глава восьмая. Не обнажай минуших дней
*единственной (дат.)
========== Глава девятая. Солнце на просторах души ==========
Российская Империя, Карабиха, год 1863, октябрь, 23.
В домашней церкви Голицыных, где давно уже не проводилось богослужений, догорала одинокая тонкая свеча, поставленная женской рукой. Это было почти единственное, что Катерина могла сделать для упокоения души папеньки: отец Владимир не приехал бы раньше конца осени, а больше отпеть хозяина поместья было и некому. Да и кого отпевать? Вместо могилы — лишь неровный деревянный крест, где хоть и в двух строках значилось, что здесь нашел последнее пристанище князь Алексей Михайлович Голицын, но на деле — под ним ничего окромя сырой земли не было. Тела государственных преступников не выдают. И Катерина отчаянно молилась за то, чтобы на “жизнь” папеньки в мире ином это никак не повлияло: в ее сознании он всё равно оставался безвинно убиенным. Хотя бы до тех пор, пока она не узнает всей правды. Только временами дознаваться до оной совершенно не хотелось — стоять так и смотреть на трепыхающийся огонек, когда он уже слепит глаза, казалось естественным и правильным. Держать за руку стоящего рядом жениха, перед святыми образами поклявшегося быть с ней всегда, — тем, что залечит все раны. И может не стоило вновь ввязываться в дворцовые авантюры? Кроткий лик Николая Чудотворца, кажется, в ответ на эту мысль утратил свою улыбку, словно бы не одобряя идеи княжны. Но та восприняла это как шутки света и тени.
Чего только ни почудится.
Пустое поместье вопреки всем мыслям Катерины не тянуло из нее силы, а отчего-то позволяло восстановить порушенное душевное спокойствие. Здесь все дышало одиночеством, но не тем, в котором сердце разрывается вклочья. Это одиночество имело привкус спасительной тишины, дающей иллюзию замершей жизни. И если ее колесо вдруг запустить вновь, рядом уже окажутся родные: маменька, папенька, Ирина и Ольга, Петр. А еще она сама вернется на месяцы назад, в наполненный огнями и пузырьками шампанского зал, где ее пальчики будут покоиться в ладони Дмитрия, просящего перед всем светом её руки. Там все было просто и предрешено: спустя несколько месяцев, весной, они обвенчаются, а в мае отправятся в Ниццу — такой подарок молодым решили преподнести Алексей Михайлович и Марта Петровна. Граф Шувалов же, в свою очередь, приказал отстроить усадьбу для молодых в кратчайшие сроки, дабы уже в июле вернувшиеся из своего путешествия дети могли зажить своим домом.