Тишина не тяготила, но за разговорами было проще коротать время и не замечать столь удушающего аромата прекрасных цветов, иначе же мысли начинали крутиться возле дурноты, все усиливающейся с каждой минутой. Проклинающая розы Катерина уже была готова тоже сослаться на недомогание, дабы отпроситься у государыни на воздух, но как-то не хотелось оставлять всю работу на одну лишь камер-фрейлину. Быть может, Высшие силы сжалились над ней, услышав горячие мольбы, потому что в гостиную Ея Величества без стука вошел цесаревич, за которым увязалась и Великая княжна, в чьем расписании случился перерыв до прихода учителя, и девочка надеялась провести это время с матерью. Долго убеждать себя в том, что подслушивать чужие разговоры – моветон, не удалось – разум, готовый зацепиться за любую возможность отвлечься, обострил слух, и Катерина постаралась разобрать суть тихой беседы, прервавшейся смехом Великой княжны, тут же начавшей с упоением зачитывать государыне сонет на французском, дабы похвалиться своими успехами. Как только она завершила выступление, раздались синхронные аплодисменты, и мягкий голос Императрицы исправил несколько ошибок, прежде чем выразить одобрение.
Наблюдая за этой сценкой, княжна не сдержала пропитанной горечью улыбки – всё так напоминало ей о доме и счастливом детстве, которого уже не вернуть, что сердце сбивалось с ровного ритма. И вроде бы не было в ней склонности ностальгировать попусту, но, по всей видимости, поездка в родовое имение дала о себе знать: Катерина забрала лишь детские вещи, что хранились в маменькиной спальне, статуэтки Ирины, которые не смогла оставить для продажи, хоть и выручить бы за них можно было немало, и папенькин любимый портсигар, с которым он не расставался никогда. Это все еще хранило тепло рук и давало возможность ощущать близость самых родных людей, не терять надежду на новую встречу. А теперь вот, сердце невольно ловило знакомые моменты в минутах чужого счастья: в звонком голосе десятилетней Марии, кружащейся по гостиной вместе с Николаем – она упрямо старалась доказать ему, что учитель танцев ошибся сегодня; в умиротворении на лице Ея Величества, прижимающей к себе прильнувшую дочь, и ласково треплющей волосы старшего сына; в каком-то свете, исходящем от всех трех фигур, сейчас кажущихся не людьми – святыми. И этот свет был целебным: душа успокаивалась, а из улыбки уходила горечь, сменяясь тихой грустью.
Жаль лишь, что отрадная сердцу картина длилась недолго: Великой княжне надлежало вернуться к занятиям, а Наследника престола ожидал министр финансов, которому была назначена аудиенция. Сильный аромат, исходящий от роз, вновь напомнил о себе, и малодушные мысли о побеге не преминули явиться. Впрочем, их опять отогнали, и виной тому был никто иной, как цесаревич: прежде, чем покинуть Золотую гостиную, он задержался возле сидящей с цветами Катерины.
— Вы будете сегодня на спектакле?
Она удивленно подняла голову: вопрос Его Высочества был неожиданным, и она не совсем понимала, о чем он. Увидев замешательство на лице княжны, Николай поспешил объясниться:
– Сегодня в Александринском театре ставят Островского, а после спектакля будет благотворительный вечер у государыни, на который уже разосланы приглашения. Вы непременно должны пойти — почти все фрейлины Ея Величества будут сопровождать Императрицу. Тем более, Вы принимаете непосредственное участие в возрождении Общины.
– Простите мне мою неосведомленность, Ваше Высочество.
– Скорее это мне следовало сначала рассказать Вам, а потом задавать вопрос – похоже, что Maman еще не всех уведомила.
– В таком случае, я непременно буду.
На несколько секунд задержав взгляд на ее лице, цесаревич едва заметно улыбнулся и откланялся. А Катерина, продолжившая срезать листья с толстых стеблей, даже не поняла, когда именно уколола палец: боль едва ли отвлекла ее мысли, отчего-то оставшиеся там, в ничего не значащем диалоге.
Поставленная впервые четыре года назад, в декабре, “Гроза” почти сразу же удостоилась внимания критиков-публицистов и получила крайне противоположные рецензии: молодой демократ Добролюбов утверждал, что этого протеста против произвола уже давно стоило ожидать, и героиня пьесы Островского сделала то, что не хватает духу совершить народу; к нему присоединялся и Писарев, а вот экспрессивный Григорьев активно оспаривает взгляды своих оппонентов, выдвигая на первый план не суть драмы, а то, как именно её подал автор, как раскрыл поэтично жизнь народа. И не только литературные критики с жаром обсуждали пьесу – не меньшее внимание ей уделил простой люд, и то тут, то там в театрах собирались кучки, готовые обменяться взглядами на сюжет. Хотя, всех ли волновал именно он? Сплотившиеся фрейлины Ея Величества в количестве шести человек с большим энтузиазмом восхищались игрой обаятельного Степанова, чей Борис покорил немало девичьих сердец, и лишь двое всё же затронули ключевой вопрос драмы, поддавшись общим настроениям и найдя в том камень преткновения.
– Жаль её, – покачала головой Сашенька, завязывая мантоньерки, – бежать ей с Борисом надо было.
Выросшая в любви и ласке, она искренне сочувствовала героине пьесы, и даже если не старалась найти в произведении глубокие мысли, чтобы пуститься в рассуждения о проблемах современного общества, всё же ощущала, сколь нередки были подобные случаи для молодых барышень. Её немного детская непосредственность и чувствительность остро отзывались на подобную несправедливость, что почти всегда удостаивалось колкости со стороны некоторых фрейлин.
– Душечка, Вы романов начитались? – Ланская картинно вздохнула, словно поражаясь наивности Жуковской.
– А что, ей стоило терпеть, по-Вашему?
– Elle est stupide*, – оценила происходившее на сцене Ланская, обмахиваясь веером, – была бы умнее — и со свекровью ужилась бы, и муж бы не маменьку, а жену слушался.
В её позе и манере речи было столько превосходства, что ни у кого и сомнений не оставалось – она и впрямь знает, о чем говорит. Вот только уважения за такие речи удостаивалась не всегда: мало кто из барышень публично признавал подобное лицемерие.
– О, Вы, mademoiselle, непременно бы сумели, – Катрин с какой-то смесью сожаления и пренебрежения взглянула на императорскую крестницу. Та едва ли удостоила говорившую ответом, поскольку ведущую роль вновь перехватила Жуковская.
– А любовь как же? – не унималась Сашенька, ничуть не готовая принять позицию Ланской, казалось, предвидевшей этот вопрос – ответ её был лишен предварительных раздумий:
– А к слову “любовь” любовник ближе чем муж, не так ли? – поделилась своим “блестящим” знанием языка Ланская, и своими планами на замужество, по всей видимости, тоже. Если в начале столетия даже мысли о браке по расчету вызывали возмущение в обществе, то в его второй половине взгляды начали меняться, и хотя это всё так же не поощрялось, разговоры о подобном уже не пресекались немедленно, а барышни, не питавшие романтических чувств к супругу, не осуждались, если они не выставляли это напоказ – личная жизнь по прежнему оставалась тайной.
– Ce qui se fait de nuit paraît au grand jour, mademoiselle Lansky**, – в том же тоне уведомила её Катерина, – ни один адюльтер еще не остался незамеченным, даже в царской семье.
Прежде, чем императорская крестница успела ответить ей новой шпилькой, к кружку фрейлин подошли Николай и Александр: Великий князь тут же обратил все внимание на себя, заговорив о статье Добролюбова, вышедшей почти сразу после премьеры пьесы, пока цесаревич, ничуть не желающий повторять участи брата, жестом предложил Катерине покинуть это порядком надоевшее ей общество. Хотя, если говорить начистоту, неприятной ей была лишь Ланская со своим излишне прагматичным взглядом на жизнь и брак, чего воспитанная в иных порядках княжна не могла принять. Точнее, она бы ничего и не сказала, если б не завязался столь серьезный диалог, и со стороны его зачинщицы не расходились волны насмешки над теми, кто искренне сочувствовал героине пьесы.
– Вы спасли меня, Ваше Высочество, – выдохнув, произнесла Катерина. Николай понимающе улыбнулся.
– Фрейлина Ланская?
В ответ на столь моментальную догадку княжна замедлила шаг, чтобы взглянуть на идущего рядом цесаревича.