— Разрешения ждали, — пошутил Холодилов. — От местного начальства — справку, заверенную печатью.
— Моя печать на белоглиновских молодиц, наверное, не подействует, — сказал Чубарь. — Тут не мое хозяйство.
— Тогда, может, на девок? — не переставал балагурить Холодилов.
— На девок тоже.
— Это они напрасно, — усмехнулся Холодилов. — Все равно немцы попортят. И без справок, и без печатей.
Чубарь с подчеркнутым интересом вдруг глянул на Холодилова, спросил:
— А у тебя семья есть?
— Нет, я холостой.
— А батька с матерью?
— Родители есть.
— Мне Шпакевич говорил, что ты сибиряк.
— Не совсем чтобы сибиряк, однако же…
— До вас далеко еще…
— Далеко.
Они замолчали. Холодилов почувствовал укор в словах Чубаря, который неожиданно перевел его шутливый разговор на вещи, всегда заставлявшие умолкать и задумываться самых отчаянных трепачей.
Наконец к ним спрыгнул Шпакевич. Подошвы его сапог глубоко вмялись в намытый песок на берегу, и следы, которые отпечатались у реки, начали наполняться водой, сочившейся снизу. Шпакевич опустился на колени, обхватил обоих за плечи, будто хотел столкнуть лбами, и зашептал Холодилову на ухо:
— Крути, брат!
Холодилов поставил взрывмашину на ракитовый корень, что локтем торчал из обрыва, забеспокоился:
— А там, на мосту, никого нет? Может, зевака какой вышел?
— Кого теперь понесет! — сказал Шпакевич. — А коли немцы, так сам бог велел!
Чубарь привстал, посмотрел на мост.
— Кажется, никого…
— Ну, машиночка, не подведи! — Холодилов потер руки.
В ожидании взрыва Чубарь втянул голову в плечи — дело это для него было непривычное, и потому даже захолонуло внутри.
Холодилов повернул ручку. Но взрыва не последовало. Обеспокоенные красноармейцы переглянулись, в глазах у каждого было недоумение. Шпакевич кивнул головой, показывая, давай, мол, еще. Холодилов снова повернул ручку. И на этот раз не последовало взрыва. Тогда Шпакевич взялся сам. Однако и у него взрывмашина не сработала — лампочка не потухала, а контакта не было. То ли выходная клемма отошла, то ли подвела мина, которую вместе с толовыми шашками саперы привязали к опоре под мостом.
— Холера, — почесал голову Шпакевич.
Холодилов вытер тыльной стороной ладони вспотевшее лицо.
— Этого еще не хватало!..
— Представляю, — нервно засмеялся Шпакевич, — что было бы с нами, если бы по мосту действительно…
Холодилов, встав во весь рост, бросился бежать к мосту — надо было проверить заряд. Вернулся оттуда, растерянно развел руками, мол, там все в порядке, а… Тогда Шпакевич снова начал поворачивать ручку взрывмашины, и снова напрасно.
Чубарь видел, как мучительно соображал что-то Шпакевич.
Наконец тот зло сказал:
— Черт, хоть еще один пожар разжигай!
— Но как? — пожал плечами Холодилов, он чувствовал неловкость перед товарищем за свою взрыв-машину.
— Конечно, самое лучшее — облить бензином, — с издевкой сказал ему Шпакевич.
— Чего захотел! — покрутил головой Холодилов.
Чубарь сразу же по-хозяйски прикинул:
— На этот мост хватило бы воза соломы.
— А что, председатель правду говорит, — ухватился за эту мысль Холодилов.
Прикрыв рукой рот, Шпакевич постоял в раздумье.
— Никуда не денешься, — буркнул он наконец сквозь пальцы, — придется действительно таскать на мост солому.
Чубарь оживился и тут же посоветовал (во всем, что делали красноармейцы, ему хотелось, теперь принимать самое деятельное участие, чтобы тем самым приобщить себя к их заботам) сходить в Белую Глину, поискать подводу, на которой можно привезти солому. Но Шпакевич махнул рукой.
— Пока будем искать подводу, неизвестно, что случится!
Они взяли в руки вещи и гуськом направились к мосту, так как в деревню дорога вела только через него. Пройдя два пролета, остановились. Отсюда хорошо был виден пожар — красно-черное пламя пожирало большую деревню.
А Белой Глины будто не касалось чужое горе: предвечерняя затаенность, царившая в природе, создавала впечатление безмятежного и устоявшегося покоя. И этот покой, казалось, не смогли нарушить ни звуки недавнего воздушного боя, ни шум пожара, которые, несмотря на далекое расстояние, доходили сюда. Посреди деревенской улицы безмятежно стояла чья-то рябая корова и лениво махала оборванным хвостом, отгоняя мошкару.
Крайние белоглиновские хаты были в полутораста метрах, но огороды с правой стороны улицы подходили к самой излучине. На одном из огородов стояли ржаные копны. Обычная картина — на сотках жнут раньше всего. Достаточно было Чубарю кивнуть в ту сторону головой, чтобы красноармейцы поняли его. Перемахнув через прясло, все дружно двинулись по стерне к копнам. Подошли, ощупали снопы. Шпакевич даже оторвал и полущил колосок, разжевал зерно. Холодилов с Чубарем между тем стояли рядом, ждали. Но вот Шпакевич выхватил из копны первый сноп, тяжелый, в толстом перевясле. И все пошло словно по команде: Холодилов и Чубарь принялись разбирать копну сверху донизу. Чубарь, как самый сильный, норовил набрать побольше снопов, и когда наконец взвалил их на себя и понес к пряслу, то руки держал, словно рассохи, вверх. Шпакевич и Холодилов, едва поспевая, шли следом — у них ноши были хоть и поменьше, но тоже увесистые. Снопы сильно шуршали, заглушая даже шарканье сапог. И потому ни Шпакевич, который шел последним, ни Холодилов, ни тем более Чубарь сначала не услышали, как на огороде вдруг раздался истошный крик. По меже к копнам бежала разъяренная женщина с вилами в руках. Шпакевич остановился, чтобы оглянуться. Насторожился и Холодилов. Разгневанный вид ее смутил красноармейцев. Они побросали снопы на землю. Лишь Чубарь продолжал двигаться дальше. Он тоже слышал голос, но не оглядывался, нес снопы к перелазу. Крик почему-то вызвал в нем упорную злость. Тогда женщина подскочила к веремейковскому председателю и цевьем сильно толкнула его в спину. Чубарь сразу потерял равновесие. Снопы упали на жнивье.
— А что ж это ты, ирод, делаешь? — накинулась женщина на Чубаря.
Она чуть не заходилась от плача. Глаза ее блестели от ярости. Чубарь взглянул на нее и понял: баба не станет долго раздумывать, возьмет да и пырнет вилами. На какой-то момент он даже растерялся, но быстро спохватился и не своим голосом крикнул, стараясь сбить разгневанную женщину с толку:
— Немцам на пироги припасаешь, что ли?
Но на женщину это не подействовало, она еще больше распалилась.
Красноармейцы с виноватым видом смотрели то на женщину, которая защищала свои снопы, то на Чубаря, заварившего всю эту кашу.
Наконец Чубарь начал отступать: громко выругался самыми грязными словами, какие приходилось кому слышать, и захохотал. Давно уже, может, с того самого времени, как организовывали колхозы, не приходилось ему встречаться с таким делом.
— Ироды вы, ироды!.. — Женщина вдруг уронила на межу вилы, села на колючую стерню и заголосила, обхватив руками простоволосую голову. — А что ж мои дети есть будут?..
— Ты пойми, — начал выговаривать ей Чубарь, — нам солома нужна. — И для вящей убедительности указал на красноармейцев. — Им вот, для дела. Для Красной Армии.
Женщина не слушала его.
— А что ж это вы делаете?.. — не переставала причитать она.
Но голос ее постепенно слабел. Вскоре она уже-только качалась из стороны в сторону да обиженно всхлипывала.
К Чубарю подошел Шпакевич.
— Идем отсюда, — позвал он.
Бабий плач, наверное, услышали в деревне, по крайней мере в ближних дворах, так как возле изгороди появились люди, как и положено в военное время — подростки да бабы с мальцами. Молча, как зачарованные, наблюдали они за тем, что происходило на ого роде, а в глазах, казалось, не было ни осуждения, ни сочувствия, одно любопытство. По другую сторону прясла тоже кто-то успел забежать. Чубарь узнал вскоре — то был хромой старик по фамилии Якушок, который иммел привычку с утра до вечера сидеть на завалинке своей хаты и наблюдать за тем, что происходило на оживленной дороге. Каждый раз, когда веремейковскому председателю случалось ехать через Белую Глину в Крутогорье или обратно, они успевали перекинуться словом-другим. Старик тоже узнал теперь Чубаря, заискивающе, но как-то отчужденно заулыбался навстречу ему, до десен обнажая кривые зубы.