Болезнь прогрессировала, и мать стала особенно мнительна и обидчива — слезы буквально лились ручьем, бурные слезы жалости к самой себе, так несправедливо и жестоко обездоленной, униженной и непонятой даже собственной дочерью. Безумно жалея себя и никогда других, она требовала какой-то особой чуткости и деликатности по отношению к себе.
Ее надтреснутый голос вибрировал, дрожал и, срываясь на высоких нотах, переходил в крик. Злобный надрыв был в каждом ее жесте и поступке.
Я не клевещу на свою мать и не осуждаю ее. Я пытаюсь разобраться в причинах, благодаря которым я лишилась материнской любви, и ненавижу силы, которые породили эти причины. Две одинокие близкие души, чудом уцелевшие на полигонах войны, подарком судьбы возвращенные друг другу — мать и дочь, — нам ли было не ценить этого подарка, не благодарить провидение, сохранившее каждой из нас самого близкого человека. Как я мечтала о такой близости в плену, на чужбине. Вдвоем мы еще могли бы продержаться, могли бы понять и полюбить друг друга.
От природы моя матушка была совсем неплохой женщиной: сильная, смелая, красивая — она была рождена для нормальной, здоровой жизни и запросто могла составить счастье мужа и ребенка. На что же она угробила свои силы, на что потратила свою жизнь, кому заложила свою душу и что получила взамен? Бескорыстное служение делу партии, бессмысленная жертва бесчувственным глиняным идолам…
Еще не поздно было опомниться, подлечиться, смириться с поражением и обратить свою душу, открыть свое сердце для единственного существа, которое в ней нуждалось. Но об этом не могло быть и речи.
Я понимаю, у матери были основания не доверять никому на свете: ведь она была свидетелем, чуть ли не организатором того великого почина, который начался с Павлика Морозова и кончился массовыми доносами детей на своих родителей, доносами, которые беззастенчиво печатались во всех молодежных журналах и газетах.
У них были основания не доверять своим детям и воспитанникам. Но добро бы просто не доверять, с этим еще можно было бы смириться и, может быть, даже со временем завоевать их доверие. Нет, верноподданность моей матушки носила активный, я бы сказала даже — агрессивный характер. Всеми правдами и неправдами она пыталась внушить мне, вколотить в мое сознание идею, что нам выпало счастье родиться и жить в самом справедливом, свободном и безупречном государстве на свете.
— До революции ты была бы прачкой, прислугой, судомойкой и даже проституткой, — патетически вещала она. — Об тебя вытирали бы ноги, тебя бы унижали, травили на чердаках и в подвалах…
— А что теперь? — робко спрашивала я и окидывала удивленным взглядом нашу убогую обстановку… Но тут же увесистая оплеуха пресекала мои провокационные намеки.
Со временем я нашла более веские доводы. Когда мать слишком донимала меня своей агитацией и пропагандой, я отвечала ей, что она всю жизнь была идеологической прислугой и ни с одной прислугой так плохо не обращались, как с ними — партийками. И опять получала по шее.
Такие примитивные дискуссии вспыхивали по любому поводу, а то и вовсе без повода, и все завершалось ритуальным скандалом.
За какой-нибудь год такой веселой жизни, под чутким руководством моей матушки, из подтянутой и энергичной девицы я обратилась в тихую, заторможенную кретинку. Все мои с таким трудом приобретенные добродетели таяли на глазах, я уже ничего не могла делать по-человечески, все валилось у меня из рук.
Теперь я могу признаться: это было хуже лагеря, страшнее плена, там хотя бы никто не лез тебе в душу и не ковырялся в ней. Моя же любезная матушка умела создавать атмосферу, в которой не только невозможно было жить, но главное — не хотелось жить.
Разумеется, годы блокады были чудовищным испытанием. Людям, пережившим ее, есть что вспомнить. Эти лихие времена, в отличие от других этапных лет, мы знаем неплохо.
Голод, холод, ужас, болезни, смерть — многие партийцы с честью выдержали это суровое испытание. Благодаря их неустанной бдительности город избежал грабежей и мародерства, не было паники и саботажа. Но… голодные швеи в модном ателье «Невский, 12» всю блокаду шили для жен высшего партийного руководства…
Но не будем слишком предаваться запоздалым сетованиям и горьким упрекам. Кто нас рассудит?