Особенно не сложились мои отношения с теткой Фридой. Эта властная и гордая женщина, в прошлом известная пианистка, фактически являлась главой дома. Она управляла хозяйством, решала спорные вопросы и занималась воспитанием ребенка, потому что робкая и нежная красавица мама Тина для этой цели совсем не годилась. Муж тетки Фриды, музыковед, был посажен уже после войны. Он был большим поклонником и, кажется, даже другом Шостаковича, которого вся семья не понимала и недолюбливала.
Муж красавицы Тины, художник, вообще сгинул в тридцать седьмом без суда и следствия. «Пропал среди бела дня, как сквозь землю провалился», — скорбно вздыхала мама и чуть улыбалась при этом мученической, загадочной улыбкой. Она была убеждена, что муж не погиб, а скрывается где-то до поры до времени. Мама Тина ждала своего суженого всю жизнь и, как Пенелопа, отвергала женихов.
В этой чудной семейке родился и вырос мой благоверный. Он с детства умел болтать по-французски, играть на рояле, а по возвращении в Ленинград пошел сразу в третий класс и первый мат услышал в возрасте десяти лет. Избалованный сразу тремя тетками, он живого мужика в глаза не видел и, наверное, поэтому всегда мечтал воспитать из себя мужчину. Рос изнеженным, красивым и талантливым ребенком, но, как истинного барчука, его всегда тянуло во двор, в подвал, к подонкам. Может быть, именно этой его барской приверженности к низшему сословию я и обязана той роковой страсти, которой он внезапно воспылал ко мне.
Мне нравилось это семейство, я с удовольствием бы подружилась с ними, но они в друзьях не нуждались, им вполне хватало своей родни. Кроме того, после нескольких неуклюжих попыток завоевать их доверие я вынуждена была признать, что они были совсем другими людьми и мы плохо понимали друг друга.
Нельзя сказать, что они пренебрегали мной, отвергали или хамили, напротив — при всей разнице наших мировоззрений они на редкость терпимо отнеслись к моей связи с их драгоценным отпрыском. Со мной обращались вежливо и любезно, делали подарки, приглашали на чай. Больше того, я убеждена, что, если бы мне понадобилась их серьезная помощь, они не задумываясь отдали бы последние деньги, уступили свою комнату — словом, сделали бы все от них зависящее. Они даже не возражали против официальной регистрации нашего брака, а к рождению ребенка отнеслись почти восторженно. Прошло много времени, прежде чем я поняла, что они принимали меня как неизбежное зло, может быть не самое худшее из всех возможных. Полюбить же меня они не могли — я навсегда оставалась для них чужой. Для меня их отчужденность была тем более обидной, что они с самого начала очень напоминали мне мою Гретхен, по которой я так скучала. В их манерах, обиходе, образе жизни было нечто от немецкой честности, идеализма и дотошности. Впоследствии я узнала, что в них и впрямь присутствовал значительный процент немецкой крови: дед и бабка были наполовину немцами.
Жили они на Петроградской стороне, в довольно большой барской квартире, которую одна из теток сохранила им во время блокады, за что поплатилась жизнью. Квартира была крайне запущенной, захламленной, темноватой и неуютной. В обшарпанной ванной комнате давно обвалился потолок, а допотопным водогреем просто страшно было пользоваться: он угрожающе свистел, ворчал и выражался. В уборной никогда не работал сливной бачок. Полкухни занимала громадная плита, которую они боялись сносить в ожидании очередной блокады.
Назвать хозяек грязнулями или неряхами было нельзя, но немецкой аккуратностью они явно не обладали. Заниматься бытом они не умели, у них не хватало сил и времени. Однако всегда находилось время читать книжки по своим углам. В лучшие времена в их доме, наверное, было довольно уютно, но когда приходилось выбирать между комфортом и покоем, уборкой и тишиной, ремонтом или хорошей книгой, они всегда пренебрегали первым и выбирали последнее. Кроме того, на ремонт нужны были деньги, которых никогда не оставалось. Бабка жила на пенсию, довольно мизерную, тетка преподавала в консерватории, где платили негусто, красавица мама изредка аккомпанировала на концертах певцам, — словом, они не голодали, но во всем чувствовалась бедность, облагороженная хорошими манерами, высокими принципами и интеллектуальными интересами.